Кант и который как в этом, так и в других отношениях составляет коренное различие между германским образованием и образованием остальной Европы. Для того чтобы огулом высмеивать все тайные сочувствия вещей или даже магические влияния, необходимо считать мир вполне и дотла понятным. Но думать так возможно лишь для того, кто смотрит на мир с очень плоской точки зрения, не допускающей никакого предчувствия той истины, что мы погружены в целое море загадок и непостижимостей и непосредственно лишены исчерпывающего знания и понимания как вещей, так и самих себя. Мировоззрение, противоположное этому, именно и является причиною того, что все великие люди, независимо от времени и страны, обнаруживали некоторую склонность к суеверию. Если бы присущий нам от природы способ познания был таков, что он непосредственно раскрывал бы перед нами вещи в себе, а следовательно, и абсолютно истинные соотношения и связи вещей между собою, то мы, конечно, были бы вправе a priori и потому безусловно отвергать всякое предвидение будущего, всякое появление отсутствующих, умирающих или тем более умерших, и всякие магические действия. Но так как по учению
Канта то, что мы познаем, – лишь явления, формы и законы которых не распространяются на вещи в себе, то подобное отрицание, очевидно, преждевременно, потому что оно опирается на такие законы, априорность которых оно ограничивает как раз явлениями и которых не распространяет на вещи в себе, – а к ним должно принадлежать и наше собственное внутреннее «я». Между тем как раз вещи в себе могут иметь к нам такие отношения, из которых, пожалуй, проистекают упомянутые выше явления; вот почему относительно них следует выжидать решения a posteriori, а не забегать с ним вперед. Если англичане и французы упорствуют в априорном отрицании подобных явлений, то это объясняется тем, что, в сущности, они все еще находятся под влиянием философии
Локка, согласно которой мы только по отвлечении чувственных ощущений познаем вещи в себе; в силу этого они и считают законы материального мира безусловными и не признают иного воздействия, кроме influxus physicus[129]. Оттого они еще верят в некоторую физику, но не в метафизику, и не допускают ничего другого, кроме «естественной магии», – хотя это выражение содержит в себе такую же contradictionem in adjecto[130], как и «сверхъестественная физика»; разница только в том, что первое выражение употребляли серьезно и бесчисленное множество раз, тогда как последнее употребил лишь однажды и в шутку
Лихтенберг. Народ же, со своей постоянной готовностью верить в сверхъестественные силы вообще, высказывает в данном случае на свой лад то свое убеждение (правда, не выходящее из области чувства), что все нами воспринимаемое и сознаваемое представляет собою только явления, а не вещи в себе. Что я не преувеличил, это может подтвердить следующая цитата из кантовского «Основоположения метафизики нравов»: «Для того чтобы сделать это замечание, вовсе не требуется изощренного размышления; можно допустить, что на него способен и самый обычный здравый рассудок, правда на свой лад, – именно, путем смутного различения, которое совершает его способность суждения, слывущая у него под именем чувства. Это замечание гласит, что все представления, приходящие к нам непроизвольно (таковы доставляемые органами чувств), позволяют нам познавать вещи не иначе как в том виде, в котором они нас аффицируют, причем нам остается неизвестным, что́ они такое сами по себе; что, следовательно, в этой категории представлений мы посредством них, даже при самом напряженном внимании и самой большой отчетливости, какие только в состоянии придать им рассудок, можем достигнуть только познания
явлений и ни в каком случае не можем достигнуть познания
вещей самих в себе. Как только это различие установлено, само собою вытекает следствие, что надо признать и принять за пределами явлений еще нечто другое, что не есть явление, именно – вещи в себе» (3-е изд., стр. 105).
Читая «Историю магии» Д. Тидемана, под заглавием “Disputatio de quaestione, quae fuerit artium magicarum origo”[131], Марбург, 1787 – конкурсное сочинение, увенчанное Гёттингенским обществом, изумляешься той настойчивости, с какою человечество, несмотря на многочисленные неудачи, везде и всегда занималось идей магии; и мы заключаем отсюда, что эта идея должна иметь глубокое основание, по крайней мере, в природе человека, если не в природе вещей вообще, а вовсе не представляет собою выдумки и блажи. Хотя определения магии у разных авторов, писавших о ней, разнятся между собой, однако основная мысль у них ясна. Именно, во все времена и во всех странах держались того мнения, что кроме закономерного способа производить в мире изменения с помощью причинной связи тел должен существовать еще и другой способ, совершенно отличный от предыдущего, – способ, который вовсе не зиждется на причинной связи. Отсюда ясно, что и средства, употребляемые при этом последнем способе, не могли не казаться нелепыми, когда на них смотрели с точки зрения способа первого, так как бросалась в глаза несоизмеримость примененной причины с предположенным действием и нельзя было связать их каузальной связью. А предположение, которое при этом делали, состояло в том, что кроме внешней, обусловливающей nexum physicum связи между явлениями этого мира, должна существовать еще и другая, проходящая через внутреннюю сущность всех вещей, как бы подземная связь, благодаря которой с одного пункта явления можно непосредственно воздействовать на всякий другой, в силу какого-то nexus metaphysici[132]; что, следовательно, должно быть возможно воздействие на предметы изнутри, вместо обычного воздействия извне – именно воздействие явления на явление силой внутренней сущности его, которая во всех явлениях одна и та же; что, как в причинной связи мы действуем в качестве naturae naturatae, так мы способны, по-видимому, действовать и в качестве naturae naturantis[133] и на данное мгновение придавать микрокосму силу макрокосма; что перегородки индивидуации и обособления, как бы прочны они ни были, все-таки могут при благоприятных условиях допускать и общение – так сказать, за кулисами или наподобие скрытой игры под столом; и что подобно тому как при сомнамбулистическом ясновидении наблюдается прекращение индивидуального обособления познания, так может быть и прекращение индивидуального обособления воли. Подобная мысль не могла возникнуть эмпирическим путем, и не опытное подтверждение могло поддерживать ее на протяжении всех истекших времен и во всех странах: ведь в большинстве случаев опыт должен был идти ей прямо наперерез. Я поэтому держусь того мнения, что источника этой, столь общей всему человечеству и даже, несмотря на все противоречие опыта и наперекор здравому человеческому смыслу, неискоренимой мысли следует искать весьма глубоко, именно – во внутреннем чувстве всемогущества воли самой по себе, той воли, которая составляет внутреннюю сущность человека и
