Измена. Не возвращай нас - Анна Томченко
Я понимал, что это всего лишь слова, но я вкладывал в них душу.
На утро новостей так никаких и не было, но, встретив нашего врача, я ещё раз напросился в родовое отделение, чтобы посмотреть на дочку. Она лежала, как маленький розовенький комочек. Сегодня она стала ещё красивее. И я прижимался лицом к стеклу, чтобы разглядеть каждую чёрточку её лица, чтобы разглядеть каждую складочку.
— Все будет хорошо, — заметил доктор. — У неё состояние стабильное. Вполне возможно, мы скоро выпишем девочку.
Я нервно кивнул и вытер глаза.
Теща приехала ближе к обеду, привезла мне чистую одежду. Пирожки какие-то, которые пекла, но у меня напрочь отсутствовал аппетит В мужском сортире я быстро переоделся, как смог квадратно-гнездовым способом помылся.
— Ты съезди по делам. Может быть, съездишь домой, хоть поспишь. Давай я пока посижу, — настаивала тёща, но я не хотел оставлять Варю, и снова была почти бессонная ночь на жёстких скамейках, где я упирался затылком в стену и повторял слова один за одним, чтобы только моя жена и мой ребёнок не пострадали, чтобы только все обошлось.
Звонили какие-то левые номера. Но я просто это все игнорировал. Самые важные звонки высвечивались с именами. На остальных мне было наплевать.
Утром третьего дня приехал тесть.
— Ты, конечно, засранец, каких поискать. Съезди домой, поспи хоть немного.
— Как Лина? — в противовес его словам, уточнил я, растирая сонные покрасневшие глаза, казалось, как будто бы мне со слизистой сняли верхний слой, поэтому жутко болело.
— Все плачет, почти не ест. Но мать старается привести её в чувство, Давыдов приезжал вечером, Женька пытался с ней поговорить, ничего не вышло...
Я тяжело вздохнул, покачал головой.
— Ты езжай домой и скажи матери, чтоб не отправляла мне никакую еду, я все равно не ем.
— Ты ей не поможешь, сидя здесь!
— Пап, я должен быть здесь, я это понимаю, и ты это понимаешь. Езжай домой.
Мне казалось, эти дни слились в какой-то бесконечный поток раскаяния, отчаяния и боли. Меня потряхивало, меня знобило. Я дремал по несколько секунд, потом резко вздрагивал, обводил невидящим взглядом пустой коридор с длинными тенями возле ламп. Я понимал, что все делал правильно. Это из-за меня Варя оказалась в этой реанимации. Это из-за меня мой ребёнок сейчас лежал в отделении.
Утром четвертого дня в коридоре началась какая-то суета. Время было начало седьмого. Я в непонимании просто следил мутным взглядом, за тем, как передвигались медсестры очень быстро перед глазами, за тем, как пролетел к лестнице наш врач.
Я ничего не отуплял, но почему-то, как привязанный, пошёл вслед за ним.
Меня остановили у входа в отделение. Я привалился к стене и сполз по ней на пол, сел на корточки, запрокинул голову.
Спустя сорок минут врач вышел и, вздрогнув, выдохнул:
— Ваша супруга пришла в себя...
40.
Варвара
Приходить в себя было физически больно. Мне казалось, я каждой косточкой ощущала какую-то невозможную, тянущую острую боль, которая вынуждала меня снова и снова проваливаться в бессознательное. Я помнила, как мне было холодно, а ещё как меня привёз Василий, и врачи почти без разбора, без разговора, просто и быстро потащили меня в операционную. Я слышала, как они готовят инструменты, я видела глаза молодого анестезиолога, которая пыталась узнать у меня ответы на все её интересующие вопросы. Я видела, я понимала, что в них был страх.
И я на самом деле очень сильно отвыкла от государственных клиник, где в операционной такой голубой мелкий кафель квадратиком и очень сильно и остро пахнет дезсредствами, а ещё звуки, когда металл ударяется о металл. Есть же эти металлические поддоны, и вот о них ударялись инструменты. Это было жутко, это было невозможно.
Когда мне одели манжету для того, чтобы измерить давление, я поняла, что я даже не чувствую ничего этой рукой. Мне хотелось кричать, но крик застыл где-то в горле, и я должна, наверное, благодарить господа за то, что мне попалась именно эта бригада, которая без лишних слов просто делала своё дело.
Но мне в какой-то момент стало так невыносимо тяжело, что глаза закрывались сами собой. Я чувствовала, как где-то рядом были ватные спонжики со спиртом. Я чувствовала прикосновение холодных рук к внутренней стороне бедра.
Я понимала, что я в родах. Я ничего не чувствовала, это было не так, как в прошлый раз с Линой это было намного ужаснее. Я не понимала спасают они ребёнка или просто меня уже чистят, а задать вопрос я не могла, потому что губы меня не слушались и не могла даже приоткрыть рот, чтобы попытаться хотя бы замычать.
Где-то над головой я слышала, как часы отбивали каждую секунду, и мне казалось, что это просто невыносимо. Я просила, чтобы просто они так громко не звучали, и вкакой-то момент я поняла, что на меня опустилась пустота и тишина.
Я уже не чувствовала запаха спирта, я уже не чувствовала холодных рук на своём теле. Я просто оказалась где-то в пустоте, и она меня не хотела отпускать. Я не знала, что случилось с моей девочкой, я не понимала, осталась ли она со мной или ушла, и от этого, от ожидаемого горя я старалась сбежать и проваливалась все глубже и глубже в бессознательное, где был покой и тишина.
И мне приходилось очень долго разговаривать с собой, чтобы набраться смелости вынырнуть из этого бреда.
И веки были словно свинцовые, а ресницы, казалось, как будто бы склеились.
Поэтому я сначала попыталась приоткрыть губы.
По горлу прокатился давящий комок, который осел у меня в груди, казалось, как будто бы её всю стянуло гипсовым корсетом, я не могла вздохнуть, и из-за этого рот все чаще приоткрывался в попытке хватануть побольше воздуха, а потом холодные руки прикоснулись к лбу.
— Тише, тише, тише. Все хорошо, все хорошо. Вы в реанимации.
Глаза мне жутко хотелось открыть глаза, чтобы посмотреть, что вокруг происходило.
Где моя девочка? Вдруг роды удалось остановить. Вдруг я все ещё былабеременна, вдруг она от меня не ушла?
Слипшиеся ресницы почти с треском разрывались
Я открыла глаза, и мне тут же ударило ярким пятном света в них.
Хотелось зажмуриться, но я даже не могла дёрнуть рукой. Мне кажется, я что-то замычала. А потом светлое пятно оказалось закрыто лицом пожилой медсестры. У неё были седые
