Все началось с развода (СИ) - Томченко Анна
И даже в тот момент, когда я приехал внезапно из-за того, что Элла позвонила, стала рассказывать, что она пыталась пообщаться с Алёной, я больше на Эллу взбесился: какого черта она лезла в мою семью? Никто ей этого права не давал! И приехав к Алёне, я хотел узнать, в чем там все-таки заключался конфликт, потому что верить любовнице ну, это как бы не самое благоразумное решение.
И вот я приехал, стоял, смотрел, они там за столом сидели, а меня не звали, и конечно, я чувствовал, что я ненужная деталь.
И уехал домой, напился.
Вот это вот ощущение того, что тебя выкинули за борт, оно прям добивало меня.
Мне казалось, что со мной поступают как-то неправильно, хотя в этот момент совесть, такая бдительная дама, очень громко храпела и не намекала мне, что в первую очередь я поступил как говно.
Секретарша снова зашла.
— Я пытаюсь, правда, утрясти все вопросы, но у меня не выходит, у нас по-прежнему висят «Горфонд» и «Золотая цапля» никуда не пристроенными, я не знаю, что с ними делать.
Я закатил глаза и попытался увидеть свой пропитанный алкоголем мозг.
— Что делать, что делать, я откуда знаю? Слушай, ну позвони этому Виталику финансисту. Ну может быть, он с ними попробует договориться, пусть он с ними встретится.
Секретарша прикусила губы и покачала головой.
— Они хотят видеть владельца, я бы ещё могла попробовать через Гордея Альбертовича это все сделать.
Я щелкнул пальцами.
— Он уволился.
По лицу секретарши пробежала такая гамма чувств, что мне её стало искренне жаль.
Гордей выполнял роль буфера между мной и многими клиентами, потому что носил мою фамилию. К нему лояльность автоматически была выше, чем к любому другому сотруднику, несмотря на то, что возраст у него был достаточно молодой, клиенты и партнёры, прекрасно знали, что Гордей не примет никакого решения в обход меня, но Гордей придёт, и все мне объяснит, что его затронуло, и уже решение буду принимать я.
— Я топа... А может быть, может быть, в отдел кадров позвонить и сказать две недели.
— ОЙ, да господи, пусть валит, — вздохнул я, понимая, что у Гордея сейчас бушевали эмоции, и когда все уляжется, он сам поймёт, что совершил какую-то глупость, и вернётся. — А пока, пока закажи мне, пожалуйста, кофе. И что-нибудь пожрать.
Секретарша быстро исчезла за дверью, а я потёр глаза, в которых было насыпано песка, подозреваю, из моих штанов.
И вот куда же я старый лез?
Вместо того чтобы решить все одним взмахом, я все разрушил, и ещё Алёнка, которую посмел тронуть.
Я даже запросил снимки с камер наблюдения, как все было в тот вечер. Еще на моменте с воротами я помнил, что меня просто выбесил тот факт, что какой-то молодой сосунок в свои шарундулы к моей жене подкатывает.
Для меня это было хуже, чем появление у Алёны, в принципе какого-либо мужчины. Для меня это было вызовом.
Я не мог позволить какому-то пареньку из Задрищинска вешать лапшу на уши моей жене. По меньшей мере это очень опрометчиво подпускать такие личности к своей семье, хотя Даня еще на дне рождения Мити весь рассыпался в похвалах своему знакомому.
Я не верил, ненавидел вообще такие моменты, когда кто-то за кого-то очень сильно впрягается. И в большей степени это было гаденько: женщина взрослее, мудрее и какой-то микроб на прогулке.
Да ну тьфу ты, блин!
И поэтому по записям с камер наблюдения было видно только то, что я, как бешеный, снёс эти чёртовы ворота, влетел в дом, ну а внутри камер не было, и там моя память жестоко сбоила.
49.
Альберт:
К Алёне хотел очень сильно.
Хотел к Алёне приехать, в ноги упасть. И ведь вот какая судьба, наверное злодейка, что я сидел, ныл о том, что Алёна не может передо мной на коленях стоять, а сейчас готов был сам эти колени в кровь разбить, только чтобы…
Нет, не простила.
Не боялась.
Не боялась, не страдала, а лучше забыла.
Но забыть тут разве что лоботомия поможет.
Я тяжело вздохнул.
Принесли мой кофе, который ударил по мозгам с мощностью ядерной боеголовки.
В груди резко все сдавило, это просто воспоминания так отдавались. Я понимал что не смогу ни позвонить Алёне, ни поговорить с ней, ни что-то попытаться объяснить, я даже не мог узнать у неё ничего и не от того, что она подаст на меня заявление об изнасиловании.
На это вообще плевать.
Бывали такие ситуации, когда лучше свои грехи смывать кровью, поэтому я не боялся правосудия, не боялся судебного разбирательства по этому поводу.
Я просто не мог.
Она мне говорила не о том, что посмеет поступить жестоко. Она говорила о том, что ей очень больно. Больно от того, что сделал я больно, от того, как я себя повёл.
Больно, от того, что я перешёл границу, разделяющую меня и чудовище.
В её глазах я теперь был чудовищем.
Хищным, злобным.
И что с этим делать я не представлял и в пьяном бреду все это время я искал мобильник, чтобы набрать её.
И. И что?
И просто услышать ее голос.
Голос, в котором я бы наверняка различил ноты недовольства, раздражительности, но это был бы живой, родной голос. А самое страшное, что в этом пьяном бреду я безумно боялся, что трубку поднимет Алёна и скажет, что я ошибся номером.
Я не представлял, что теперь делать.
Если Гордей в курсе, то Зина тем более.
И ладно, дети на меня будут смотреть как на ничтожество.
Я не мог вынести самого факта, что я посмел причинить Алёне зло. Я и так ей за последние полгода столько дерьма причинил, что мне самая прямая дорога на каторгу.
Мать, когда узнала, что разводимся с Аленкой что только не наговорила. И то, что в старости она одна окажется, и то, что упаси боже, с отцом что-то случится, а на меня никакой надежды, надежда всегда была только на Алёну.
А что я мог сказать?
Нет, давай я сейчас заведу гарем, рассажу их по разным комнатам в одном доме и будем все жить припеваючи. Зато вот у тебя будет надежда — Алёнка.
Мать просто манипулировала:
Я знал, что она с Алёной по-прежнему общается. Они бы и на день рождения Мити с отцом приехали, да только я старался их на летние месяцы отправлять на море.
НУ, в принципе, я и тёщу тоже отправлял на море. Потому что это правильно, потому что они своё отпахали, отработали. И теперь о них надо только беспокоиться и заботиться. И то есть выходило, что я со всех сторон не прав.
Получалось так, что я для детей был ничтожеством, для Алёны был чудовищем для родителей с обоих сторон я был никем теперь.
И я буду врать, если начну рассказывать о том, что меня это не заботило и не затрагивало.
Затрагивало.
Мне хотелось вернуть все, как было раньше.
Господи, мне даже тётка позвонила из Москвы, которая долго причитала о том, что так нехорошо, такая семья, и вдруг все разрушено. А мать ещё язык за зубами держать не умела никогда, она сразу и про беременную Эллу рассказала тётке.
Короче, прополоскала меня как следует.
А тут еще и это.
Я не мог,- я действительно не мог.
Отбрасывал себя назад. И вот, когда я ехал к Алёне, я понимал, что я не мог желать её изнасиловать. Скорее всего, я надеялся на то, что я влечу, застану там этого сосунка и буду гонять его по всему участку, но я никак не рассчитывал на то, что Алёна будет одна, сонная, мягкая. И которая постарается вместо того, чтобы поставить меня на место, уговорить, а я понимал, что у неё выхода другого не было. Сейчас, уже спустя время, я понимал, что она не могла поставить меня на место.
Ну что ты сделаешь со сто килограммовым мешком мышц?
И слава Богу она как-то все-таки извернулась и вырубила меня, хотя какая, к чертям, разница, если я сделать все успел?
Кофе так горчило, как будто бы я пил чернила. И от этого в голове все чаще и чаще пульсировало.
Потянулся за стаканом с водой, хлебнул, смывая кофейную плёнку с языка.
Паршиво.
Настолько паршиво, что рука все равно потянулась к бутылке.
