Шум дождя (СИ) - Ру Тори
Спирит аккуратно убирает с моей талии руки, отстраняется, проводит ладонью по моим мокрым волосам и с тревогой заглядывает в лицо. Я покачиваюсь от слабости, ежусь от порывов ледяного ветра, и в сознании меня удерживает только выжидающий, пронзительно-синий взгляд.
— Все в порядке, — вру я. Много лет назад, в минуты черного отчаяния, только Спирит был со мной рядом. Точно так же гладил по голове, защищал, утешал и прикрывал.
Дождь усиливается, хлещет по темечку, молодой траве и сочным листьям вокруг, но убежать и спрятаться нет сил, и я мысленно уговариваю себя: «Это просто неприятная, мутная вода, принесенная тучами. Твои детские воспоминания тебя обманули. Опасность исходила не от нее…»
— Пойдем, — Спирит указывает на кафе с зазывно мерцающей вывеской, расположенное во дворике неподалеку. — Переждем непогоду. К вечеру обещали потепление, но до этого времени можно еще сто раз заболеть.
Он уже привычно отставляет локоть, и я с благодарностью за него хватаюсь. Какая разница, кто из нас реален, а кто — придуман, как мы пришли в этот мир и что пережили в прошлом, если никому нет никакого дела до нас?..
И, вместо потрясения, вызванного уродливой, жестокой правдой, я внезапно ощущаю уверенность, решительность и здоровую злость.
— Тебе тогда было… лет пять? — голос предательски дрогнул, но Спирит остается спокойным и, коротко кивнув, уточняет:
— Ты умела считать только до пяти.
Я всхлипываю и улыбаюсь. Когда он умудрился раздобыть ящик с игрушками, мы придумали для них целый сериал и каждый вечер изображали новый эпизод. Он вставал на цыпочки и включал свет, он подбивал меня рисовать на обоях, потому что маме было пофиг на обстановку в грязной съемной халупе. Он научил меня не реветь в ее присутствии, и мама, побросав на пол вещи, тихонько ложилась спать. С его появлением проблемы почти исчезли… Спирит словно был моей усовершенствованной версией, немудрено, что мой недоразвитый мозг перемкнуло, и мне показалось, что папа и бабушка заберут в семью его, а не меня. И в момент, когда я его прогоняла, мое решение казалось логичным и единственно верным.
А потом началась такая тоска…
Сериалы об игрушках не придумывались в одиночку, любимые мультфильмы и прогулки с папой не увлекали, еда перестала быть вкусной. Я сидела в уголке с альбомом и красками и пыталась повторять изображения Спирита со стен маминой квартиры. Там были голуби. А потом я сочинила свой собственный сериал — где главными героями были я и волшебный мальчик. Мы спасали других детей из лап злобных чудовищ и всегда появлялись вовремя, потому что умели летать — у нас даже имелись резные белые крылья.
Бабушка часто расспрашивала меня о самочувствии и переживаниях, и я охотно рассказывала ей обо всем, что волнует и гложет. Но по мере взросления поняла, что честность нужна далеко не во всем. Потому что мои фантазии приобретали пугающие формы, и шок и отчаяние в глазах папы были непередаваемыми.
Вскоре светлый образ мальчика заместился белым голубем — символом утраченных надежд, вины, раскаяния, мечтаний о невозможном. А я вообще перестала говорить о себе. И тогда жизнь внезапно наладилась.
Я спотыкаюсь на ровном месте и едва не приземляюсь на коленки, но Спирит ловко ловит меня за воротник и не дает упасть. Сокрушенно вздыхает, опускается на корточки, запросто завязывает шнурок на моем кеде и, выпрямившись, застывает на фоне унылого серого неба. Я окончательно включаюсь в реальность и вслух повторяю его же недавний вопрос:
— Если я тебя прогнала… Как же мы тогда с тобой разговариваем?
Спирит довольно прищуривается:
— Я же сказал, что я уникальный. А если серьезно… Даже в моем понимании у этого мира есть заложенные мирозданием пределы возможного и невозможного. Так что наше теперешнее общение я бы назвал настоящим чудом, — он снова трогается с места, и я на дрожащих ногах семеню рядом с ним.
— А что случилось потом, после нашего расставания? Никакого волшебства не осталось?
— На уровне интуиции или… какой-то особенной связи я всегда чувствовал, плохо тебе или хорошо.
— Хорошо никогда не было, — признаюсь я. — Ты меня помнил, а вот я о тебе забыла. Но меня душила безотчетная тоска. Я не находила себе места, перечитала миллионы статей в интернете, пробовала отвлечься, разобраться в проблеме… Но ответа там не было. А он оказался так прост — я скучала по тебе.
«Это означало бы, что, после выброса энергии, энергетическое поле индивида истощается, а истощение чревато болезнью или упадком душевных сил», — явственно припоминаются бабушкины слова. Она что-то знала? Или же, в жарких спорах с профессором, случайно зацепилась за истину?
— Когда тебя забрали у матери, я был слишком маленьким, к тому же, очень скоро мне пришлось переехать. Я ни с кем не желал общаться, а когда стал старше и наконец обрел самостоятельность, первым делом вернулся в твой город и попытался к тебе подойти. Не получилось. Это похоже на невидимый поводок — как бы я с него ни рвался, он выдерживал, а его длины никогда не хватало. И я перестал тебя искать. Какой смысл, если порядок вещей не сломать? Выпросил у местного заводчика белого голубя, обучил его и… передал тебе последний привет. Я ни на что не надеялся и ничего не хотел, жил только настоящим, точнее, существовал в полумраке с забитыми окнами. И меня все вполне устраивало — со временем в этом нашелся особенный кайф, — но в один из дней у меня из-под ног ушла земля. Я увидел тебя — здесь, в этом городе. А еще у меня получилось к тебе подойти и даже дотронуться.
Кружится голова. От его слов становится жутко и радостно. Потому, что все накрепко переплетено и взаимосвязано. И потому, что я никогда не была одна…
27
В кафе тепло и по-особенному тихо, в разгаре будний день, и посетителей почти нет. Мне уютно, хотя дождь за высокими окнами стоит сплошной непроглядной стеной. Сбрасываю тяжелую, надежную косуху, вешаю на спинку свободного стула и тут же мучительно мерзну. К счастью, Спирит быстро возвращается от стойки, приносит поднос с колой, картошкой фри и наггетсами и вставляет подаренные вредной малявкой цветочки в полупустую солонку. Заинтригованная мистическими романами, я тайком наблюдаю за Спиритом и жду, что он под благовидным предлогом откажется от еды, но тот забирает себе одну порцию, раскрывает картонные коробочки и с аппетитом жует. Иного и быть не могло: я отлично помню, как в детстве мы уплетали сухарики и конфеты. И, от выросшего в горле комка, не могу проглотить ни кусочка.
Как бы там ни было, это я призвала его в наш чертов мир и втянула в бездну тоски и боли. Точно так же поступила со мной моя неразумная мать.
— Что с ней не так? — вслух выпаливаю я. — Почему она надо мной издевалась? Тех мальчишек, моих братьев, она тоже бьет, морит голодом, бросает в квартире одних?
Спирит хмурится и качает головой:
— Нет, не думаю. Сразу после лишения родительских прав она пролечилась и завязала с запрещенными веществами. Поступила в универ, потом вышла замуж за состоятельного человека. Ведет блог о здоровом питании и у нее все хорошо.
Наверное, я должна радоваться маминому благополучию, но слова Спирита режут по живому. Выходит, я действительно мешала ей развиваться… И она не раскаялась в содеянном, не изменила своего отношения к прошлому и не ищет со мной встреч.
Я прислушиваюсь к себе — долго и внимательно — но ничего, кроме обиды и омерзения, не ощущаю. Все эти годы ее не было ни рядом, ни в моих воспоминаниях, и мне тоже нечего ей сказать.
Вертлявые подростки освобождают дальний столик, накидывают ветровки и, не удосужившись прикрыть за собой стеклянную дверь, дружно вываливаются в дождь. В зал влетает промозглый сквозняк, звенит китайскими колокольчиками, шелестит скомканными салфетками и нарушает хрупкое подобие моего комфорта. Я с тревогой оглядываюсь, но весь персонал как нарочно куда-то подевался, и за стойкой никого нет.
