Шум дождя (СИ) - Ру Тори
Но в понедельник папе нужно было на пары, а бабушке — на работу, и мама, получив от них очередную пачку денег на мое содержание, увозила меня домой…
Варвара Степановна любила повторять, что я — исключительно умный, уникальный ребенок с феноменальной памятью, но от этого утверждения мне становилось смешно. Вообще-то, я начисто забыла свою жизнь примерно до трех лет и совсем не помнила маму.
Видимо, папа и бабушка приложили руку к моей амнезии — специально уничтожили все ее фотографии, никогда не обсуждали то, что происходило со мной в раннем детстве и всячески оберегали. И были правы.
Потому что сейчас мою оголенную, еле живую душу разрывает от беспомощности, обиды и боли.
Мама, как две капли воды похожая на меня, красивая и вкусно пахнущая духами, вставляет в уши пластиковые серьги и надевает туфли на каблуке. Я отчаянно не хочу, чтобы она снова меня бросала, и, как репей, вцепляюсь в ее джинсовую куртку. Она отвлекается от созерцания своего отражения, прищуривается, с усилием разгибает мои пальчики и резко отшвыривает меня в темную, мертвую гостиную.
Я с воплем кидаюсь к ней снова, но она кричит на меня, обзывает словами, которых я не понимаю, размахнувшись, бьет по спине, и из моих легких вырывается хриплый стон.
Я молю, чтобы она не уходила, чтобы не закрывала шторы, чтобы не выключала свет. Но моей неразвитой речью не выразить, как я люблю ее и как боюсь без нее ночевать. Она захлопывает за собой дверь, цокает каблуками по ступеням в подъезде, и тут же в комнатах вспыхивает молния, а я прячусь за подлокотник дивана и тихонько вою от ужаса.
По стеклу с шипением ползет дождь. Он так и будет до утра меня пугать, нашептывать гадости, скрестись в стекло и постукивать по отливам.
В углах сгущается чернота, кто-то большой и опасный зловеще дышит за занавеской и тянет ко мне крючковатые лапы. Гром грохочет близко, над самыми крышами, и моя кровь леденеет. На диван нельзя — сворачиваюсь на половике и зажмуриваю глаза. Так я буду умирать до утра. До тех пор, пока не выйдет теплое солнце, и не закончится дождь. Пока не вернется мама…
Но в тот вечер все сложилось по-другому. Снаружи, на фоне освещенных фонарем потоков воды, я вдруг увидела силуэт белой птички… И, впервые в жизни, испугалась не за себя.
К тому времени я уяснила, что с помощью табуретки можно взобраться куда угодно, а если сдвинуть шпингалет, откроется рама, и станет не жарко. И я, заглушив в себе глубинные, парализующие страхи, шагаю к окну и дергаю щеколду. Белый голубь влетает в комнату и, сделав круг, приземляется на подоконник и замирает. Я стремглав бегу на кухню — мама всегда угощает гостей, значит, и я должна. Больше всего на свете я люблю конфеты, но в тумбочке есть еще и семечки и, вернувшись в гостиную, я щедро рассыпаю и то, и другое, перед волшебной птицей. Она деликатно отказывается от конфет, и я с съедаю их сама, зато с удовольствием клюет семечки.
Я запомнила мало слов, но пытаюсь рассказать птице о житье-бытье, о любимом мультфильме, об игрушках, которые дарит мне папа, а мама отнимает их прячет в шкаф под замок. Голубь, настороженно слушая и мигая хитрым глазом, смешно переваливается и урчит.
— Ты живой, теплый и добрый, и мне совсем не страшно. Я буду с тобой дружить. Как же весело, когда ты не один!..
Я настолько увлечена общением с голубем и придумыванием для него имени, что не замечаю сырого пронзительного сквозняка и маму, возникшую в дверном проеме. От нее пахнет чем-то горелым и кислым, и она уже вовсе не красивая. Пошатываясь и врезаясь плечами в стены, она что-то бормочет, на ходу стаскивает ветровку и машет ею. Бедный голубь вспархивает и испуганно мечется под потолком.
Мне стыдно и горько за данные ему обещания, но спасти его я не сумею. Потому что и меня никто никогда не спасет.
Мама говорит, что я дебилка и никчемное существо, что я испортила ей жизнь и сделала ее несчастной. Я реву, но отлично понимаю, за что она так со мной. Просто мама тоже любит друзей и не может быть одна. А я ей мешаю.
Но зачем лишать меня единственного друга?
Мама сбивает голубя курткой и, под мою нарастающую истерику, выбрасывает обратно в дождь. В мерзкий, ужасающий, липкий дождь, где нет ничего, кроме ужаса и одиночества…
Разражаюсь визгом, кидаюсь на нее с кулаками, но отлетаю от тычка под дых и падаю на пол. Я ненавижу ее. Ненавижу всем маленьким сердцем. Не могу продышаться, и в душе вскипает мощная, обжигающая, до одури болезненная волна.
Я хочу, чтобы у меня появился друг — сильнее, умнее, взрослее. Чтобы он забрал себе хоть часть моих страхов и одиночества, любил, жалел и утешал.
Слезы пересыхают, повисает звенящая тишина — словно кто-то выключил звук на громко орущем телике. И кто-то тихонько шепчет из темноты:
— Не бойся дождя, он добрый…
За маминой спиной в полоске желтого света стоит мальчик с белыми волосами и улыбается мне.
…Я и вправду больше не боялась дождя — потому что под его шум отворялась входная дверь, и мальчик появлялся в нашей квартире. Он доставал с самой дальней полки конфеты, печенье и хлебцы, умел открывать сок, и мы вместе ели и пили. Ловко точил остро отточенным ножиком сломанные карандаши, и мы рисовали на обоях птиц. Научился управляться с замком, и мы наконец добрались до игрушек, купленных для меня папой. Но незадолго до возвращения мамы мальчик всегда исчезал.
Память снова сбоит. В череде разрозненных, покрытых пылью картинок вспыхивает еще одна: в захламленной, неприбранной квартире многолюдно, повсюду снуют мужчины и женщины в форме, а мама плачет и прячет глаза. Сегодня не суббота, но папа и Варвара Степановна утирают мои слезы, одевают и уводят во двор.
— Юша, теперь ты всегда будешь со мной. Мы с бабушкой тебя не обидим. Дома тебя ждут такие классные игрушки и целый мешок конфет! — обещает папа, и я обхватываю его шею и ощущаю блаженство. Предвкушение мультфильмов, угощения, сюрпризов и искренней заботы мгновенно залечивает в душе раны и стирает все плохое.
Мальчик тоже идет за мной до машины, но я до ужаса боюсь, что папа полюбит его больше, а меня вернет маме. И, зажмурившись, исступленно шепчу:
— Нет, не ходи за нами. Ты мне больше не нужен. Ты хороший, но пойми: меня никто…
— …никогда не любил… — всхлипываю я и обнаруживаю себя сидящей на корточках возле металлического забора. В тяжелой косухе Спирита. В другом городе. В ином времени…
Не могу пошевелиться, снизу вверх пялюсь в его красивое, чуть побледневшее лицо и немею от шока. Это был он. Тем мальчиком со светлыми локонами и озорной, цветущей улыбкой был он… Он пришел ко мне в темном и страшном детстве, а вовсе не несколько дней назад.
Набегают тучи, накрапывает дождь, вода ручьями течет по моим щекам.
— Меня никто никогда не любил… Понимаешь? — повторяю и повторяю я, припоминая еще более садистские издевательства матери и ее громкие вопли, постоянный голод, холод, беспомощность и страх. И шипение равнодушного, мутного ливня за окнами.
Спирит подхватывает меня под руки, помогает подняться и прижимает к себе. Через гул в ушах пробивается его ровный голос:
— Юша, я люблю тебя. Я всегда тебя любил.
Под ногами вибрирует земля, в висках грохочет пульс, но паника постепенно утихает, и я спокойно и размеренно дышу в его твердое, пахнущее солнцем плечо. Я не сошла с ума, я действительно его позвала. Целую жизнь назад, в минуту, когда отчаянно в нем нуждалась.
26
За медленно отступающим шоком накатывает горькая жалость к себе — нормальные мамы любили своих дочек, заплетали им косички, провожали на школьную линейку первого сентября, разговаривали по душам, постоянно звонили, стояли за них горой. Я поневоле замечала это, наблюдая за одноклассницами и в школе, и в художке. Те девчонки тоже выросли нормальными людьми, умеющими постоять за себя. А я… А что я? Безответная, незаметная, запуганная калека, которая не справилась, сломалась и предпочла все забыть.
