Гнев изгнанника - Монти Джей

Я проталкиваюсь мимо них, каждый мой шаг неистовый, ноги едва поспевают за бешено бьющимся сердцем. Я не останавливаюсь, пока не оказываюсь перед кабинетом Рука, и мои ладони с силой ударяются о тяжелую деревянную дверь. Она распахивается, и запах сигарного дыма сразу же наполняет мои легкие.

Рук поднимает голову, его брови хмурятся в недоумении, и он грубо бормочет:

— Джуд?

Но в тот момент, когда он видит мое лицо, что-то меняется. Смятение исчезает, уступая место холодному, смертельному вниманию.

— Что случилось?

— Фи, — выдавливаю я, и это слово вырывается из моих губ, как прерванная молитва. Я не могу сдержать слезы, жгущие глаза, но мне все равно. Мне плевать, что он увидит меня таким. — Серафина, Фи, она…

Горло сжимается, слова застревают в горле, и паника наконец берет верх. Я протягиваю руку, пытаясь удержаться, хватаясь за спинку кожаного кресла, но промахиваюсь. Ноги подкашиваются, и я падаю на пол, коленки с глухим стуком ударяются о твердый пол.

Боль едва ощутима. Ее заглушает жжение в груди, невыносимое давление, которое грозит поглотить меня целиком.

Не паникуй, Джуд. Не паникуй.

Не паникуй, Джуд. Не паникуй.

Не паникуй, Джуд. Не паникуй.

— Джуд, эй, парень, посмотри на меня.

Голос Рука становится ближе, низкий и ровный. Я чувствую его руки на своем лице, грубые ладони поддерживают меня, заставляя смотреть ему в глаза. Его взгляд жесток, сосредоточен, но в нем есть еще что-то, что отражает страх в моих глазах.

— Что случилось? — требовательно спрашивает Рук, его голос прорывается сквозь туман паники, который душит меня. — Где Фи?

Я знаю, что должен ответить, но грудь сдавливает, легкие отказываются наполняться воздухом. Рот открывается, но слова застревают в горле, душат меня.

Мне все равно, что это сделает меня слабым. Мне все равно, увидит ли он меня таким – сломленным, отчаявшимся, умоляющим.

— Фи, — наконец выдавливаю я, и мой голос – лишь разбитый шепот. — Я не могу ее найти. Окли… Окли Уикс похитил ее, и я не могу ее найти.

Мой голос дрожит, слезы льются, несмотря на все мои усилия сдержать их.

— У меня никого нет, — выдавливаю я, слова ломаются, как стекло. — Рук, пожалуйста.

На мгновение наступает тяжелая тишина, как будто даже воздух затаил дыхание. А затем, без предупреждения, рука Рука оказывается на моем затылке, крепко сжимая его.

Рук сжимает меня сильнее, его широкая ладонь обнимает мою голову, когда я падаю на его грудь. Мой лоб прижимается к грубой ткани его рубашки, и запах застоявшегося сигарного дыма и бурбона наполняет мой нос.

Его сердце бьется под моей кожей – ровно, устойчиво, ритм, резко контрастирующий с хаосом внутри меня. Я позволяю ему удержать меня, позволяю ему быть единственной вещью, которая удерживает меня на ногах, пока моя грудь поднимается от отчаянных, прерывистых вздохов.

— Дыши, Джуд. Просто дыши.

Я стиснул зубы, во рту стоял привкус соли и железа, горло сдавило рыдание, которое я не хотел выпускать наружу.

— Я должен был быть там, — прошептал я, слова были едва слышны, но полны вины. — Я должен был…

— Это не твоя вина, Джуд, — резко прервал меня Рук. — Это не твоя вина.

Эти слова ударили меня как кулак, неожиданно и почти невыносимо. Я пытаюсь оттолкнуться, вернуться в привычное утешение своего гнева, но Рук не дает мне. Его руки остаются неподвижными, удерживают меня на месте, не давая мне рухнуть под тяжестью собственной вины.

Я едва слышу что-либо, кроме шума крови в ушах и звука собственного сердца, бешено колотящегося в груди.

И тут внезапный пронзительный звук разрывает тяжелую тишину.

Звонит мой телефон.

И когда я отвечаю, я вспоминаю, почему Серафина Ван Дорен никогда не нуждалась в помощи, чтобы убить своих драконов.

Она сама дракон.

6 декабря

— Серафина получила тяжелые травмы головы, лица и тела. У нее множественные переломы костей лица, в том числе перелом носа и скулы. Удар по голове вызвал сильное сотрясение, и сейчас она находится в искусственной коме, чтобы уменьшить отек мозга.

Я прислоняюсь к холодной стерильной стене, и холодная плитка впивается в мой позвоночник через тонкую футболку. В воздухе витает запах антисептика, смешиваясь с запахом протухшей больничной еды, доносящимся откуда-то из коридора.

Мои руки свисают на колени, голова опущена, глаза горят, но не плачут.

Я не знаю, сколько я здесь. Время течет иначе, когда ты в оцепенении. Все вокруг – белые стены, пустые шаги и постоянный монотонный писк, слабо раздающийся из других палат.

В груди пусто, как будто кто-то выпотрошил меня, вынул все внутренности и оставил только тупую, ноющую пустоту.

Я должен был чувствовать хоть что-то – гнев, боль, страх – но сейчас я ничего не чувствую.

Только оцепенение.

Парализующее, удушающее оцепенение, которое проникло в мои кости, как лед.

— Ее ребра сильно повреждены, и у нее перелом по правой стороне – вероятно, от ударов, которые она получила.

Коридор кажется слишком светлым, слишком чистым для раскаленной черной бури, которая бушует во мне. Я безучастно смотрю на поцарапанный линолеум, считая трещины, отслеживая выцветшие узоры с отчаянной сосредоточенностью.

Мне нужно что-то, что удержит меня, за что можно ухватиться, потому что все остальное ускользает из моих пальцев.

— Следующие день-два будут решающими, особенно с учетом травмы головы. Отек мозга должен спасть, прежде чем мы сможем дать более точный прогноз о ее выздоровлении. Она сильная, и, учитывая тяжесть травм, удивительно, что она сумела остаться в сознании и спастись из огня.

Я делаю неровный вдох, горло обжигает от напряжения. Я закрываю глаза, но тьма за веками не приносит облегчения, только ту же сокрушительную, неумолимую реальность. Я прижимаю ладони к глазам, пытаясь сдержать слезы, пытаясь вытеснить из головы образы Фи – разбитой, истекающей кровью, беспомощной.

Но они не уходят. Они цепляются за меня, безжалостные, преследующие эхо, которое меня не отпускает. Каждое из них похоже на нож, вонзенный в мою грудь, жестокое напоминание о том, что я не был рядом, когда она нуждалась во мне больше всего.

Я должен был быть там.

Вина – это живое, дышащее существо внутри меня. Она грызет меня изнутри, кусок за куском, пожирая все, что осталось от моего сердца.

Это такая боль, которая не просто причиняет страдание – она опустошает тебя, оставляет чувство пустоты, рану, которая