Гнев изгнанника (ЛП) - Джей Монти

— Да, да, знаю.

Я пробираюсь сквозь толпу, тяжелый бас музыки вибрирует под кожей, запах пролитого алкоголя и пота наполняет воздух.

Я хочу впустить в свою жизнь людей, которые любят меня, хочу, чтобы они были рядом, чтобы разделили со мной часть моего бремени.

Но я не могу. Не могу вынести мысль, что они будут смотреть на меня, как на сломанного человека.

Как только они узнают правду, каждый раз, когда они будут видеть меня, они будут видеть только разбитую, раздробленную версию меня.

Они не будут помнить, как я раньше смеялась, или те части меня, которые еще были целы. Нет. Каждый взгляд будет полным вины, каждая натянутая улыбка будет окрашена печалью, и я стану постоянным напоминанием о том, что они не смогли защитить.

Они будут винить себя тысячами разных способов. Они будут ходить вокруг меня на цыпочках, как будто я сделана из хрупкого стекла, боясь, что одно неверное движение может разбить меня на куски. И я не могу с этим жить.

Я обхожу пару, их тела переплетены, руки засунуты в штаны друг друга, как будто они не могут ждать ни секунды больше. Мои губы скривились в насмешливой улыбке, несмотря на все, я была развлечена хаосом вечеринки, который окружал меня.

Мои пальцы обхватили ручку двери уборной, и я открыла ее, не задумываясь, мои мысли были уже где-то далеко. Но в тот момент, когда дверь распахивается, я понимаю, что совершила ошибку.

Я забыла главное правило домашних вечеринок: всегда стучать.

— Черри, — Окли улыбается, говоря это слово, и трет нос, чтобы стереть белый порошок с верхней губы. — Как поживает моя девочка? Хочешь косячок?

Черри.

Это первое слово, которое Окли Уикс когда-либо сказал мне.

Я чувствую себя глупо, вспоминая, что мне это нравилось.

Тогда я была наивна, слишком готова верить, что люди добры, что кому-то можно доверять свои уязвимости. Но он быстро показал, насколько безжалостна может быть реальность.

Он проник в меня глубже, чем кто-либо должен был, и украл все хорошее, что я могла дать. Вырвал так жестоко, что сначала я даже не почувствовала этого. Это было как оцепенение, окутавшее мои кости.

Но когда шок прошел, кровь высохла, а боль утихла?

Все, что у меня осталось, – это пустота.

— Пас.

Это слово вырывается из моих уст, безжизненное и пустое. У меня нет сил улыбнуться или притвориться, что мне все равно. На него. На то, что он со мной сделал.

Здесь слишком много людей.

Людей, которым я не могу позволить увидеть мое расстройство, и я знаю, что если останусь здесь, а он будет продолжать давить, я сломаюсь. Я слишком ранима. Открытая рана, которую любой сможет увидеть, если он надавит слишком сильно. Сейчас я слишком уязвима, чтобы притворяться равнодушной, и от этого меня тошнит.

Я не делаю ничего больше. Никаких объяснений, никаких взглядов. Я просто поворачиваюсь к нему спиной, и вытаскиваю телефон из кармана, чувствуя неотложное желание убраться отсюда.

Мне нужно, чтобы Энди приехала за мной – сейчас же.

Но прежде чем я успеваю набрать номер, я чувствую это. Его рука крепко обхватывает мое запястье, его пальцы сжимаются, как тиски, так сильно, что у меня замирает пульс.

— Ну-ну. Куда это ты собралась? — его голос скользит в мое ухо, пропитанный высокомерием. — Я же с тобой разговариваю.

Белая горячая ярость вспыхивает в моей груди, дыхание перехватывает, кожа покрывается мурашками от желания кричать. Я резко поворачиваюсь, вырывая запястье из его хватки с силой, о которой и не подозревала.

— Не прикасайся ко мне, черт возьми.

Мой голос низкий, но достаточно резкий, чтобы прорезать густой воздух между нами. Я смотрю ему в глаза, тело дрожит от ярости, которая заставляет меня хотеть снести стены вокруг нас.

— Никогда больше не прикасайся ко мне.

Я чувствую, как стены сжимаются вокруг меня – шум, жара, толпа, теснящаяся слишком близко. Все мои инстинкты кричат, чтобы разнести это место, похоронить его под обломками и оставить гнить.

В этот Хэллоуин будет четыре года. Четыре года с тех пор, как Окли разорвал нежную ткань моей души, превратив ее в лохмотья.

Каждая годовщина становится все тяжелее.

Не потому, что она напоминает мне о той ночи, а потому, что отмечает, сколько времени прошло с тех пор, как я потеряла себя.

Скорбь по прежней себе похожа на попытку поймать дым в ладони. Он проскальзывает между пальцев, его невозможно удержать, невозможно отпустить.

Нет могилы, которую можно посетить, нет надгробия, обозначающего ее смерть, только эта болезненная пустота, где она когда-то была.

Это делает скорбь почти невозможной.

Окли медленно и решительно делает шаг вперед, его присутствие нависает надо мной, как темная тень. Инстинктивно я делаю шаг назад, спотыкаюсь, пятка задевает пол, пульс учащается.

— Ты теперь слишком хороша для меня, милая? — он приподнимает бровь, на лице расплывается болезненная улыбка, обнажая пожелтевшие зубы. Он наклоняет голову, прищуривая глаза, как будто оценивает меня.

— Я помню, как твои щеки краснели, когда я смотрел на тебя.

Желчь быстро поднимается к горлу. Комната покачивается, и на секунду мне кажется, что меня действительно может стошнить, прямо здесь, перед ним, перед всеми. Как я могла думать, что в нем есть что-то привлекательное?

Я просто смотрю на его лицо, на эту извращенную улыбку, и удивляюсь, как подростковые гормоны и его искусно состряпанная ложь могли ослепить меня настолько, что я не видела правды.

Как я могла позволить такому, как он, заставить меня чувствовать себя особенной?

— Это было до того, как ты изнасиловал меня, — слова с трудом вырываются из моего горла, резкие и острые. Я скриплю зубами, заставляя себя произнести их. — Ты обманул меня. Использовал.

Сказать это вслух – все равно что вскрыть старую рану, и боль с новой силой нахлынула на меня. Грудь сдавило, как тиски, затрудняя дыхание с каждой секундой.

Если я этого не скажу, это не будет казаться реальным. Это не произошло. Не в действительности.

Но это ложь. Это произошло и разрушило меня. И все еще разрушает.

Лицо Окли остается неизменным, ни тени раскаяния, ни вины. Его улыбка становится еще более зловещей, прежде чем он делает еще один шаг вперед, ближе, чем должен.

— Неужели? — его голос пропитан насмешкой, каждый слог пронзает меня, как заостренный клинок. — Ты пришла на ту вечеринку в честь Хэллоуина, чтобы увидеть меня. Ты последовала за мной в мою спальню. Ты поцеловала меня первой.

Гнев взрывается внутри меня, пронзая мои вены, вращаясь все быстрее и быстрее, пока я не чувствую, что горю заживо изнутри. Мое тело дрожит от этой силы, от этой ярости, которую я едва могу сдержать, от этого огня, который грозит поглотить все на своем пути.

Я сказала «нет». Я умоляла его остановиться. Я сказала «нет».

«Нет» достаточно. «Нет» – это полное, чертово предложение. «Нет» должно было быть достаточно.

Но в ту ночь я имела дело не с мужчиной, а с монстром. Существом, питающимся властью и болью, единственной целью которого было уничтожить меня. Он планировал все с самого начала, каждое извращенное слово, каждое прикосновение, предназначенное разорвать меня на части. Дело не было в похоти или желании. Дело никогда не было во мне.

Дело было в Судье.

— Беги обратно к папочке, девочка. Обязательно расскажи ему, как я тебя сломал. Обязательно расскажи ему, что бывает, когда он связывается с моей семьей.

Я была просто инструментом, средством для достижения цели. Он хотел уничтожить меня, чтобы отомстить моему отцу за то, что тот отправил его дерьмового отца в тюрьму. Окли не заботился обо мне, ему было плевать на то, что он отнял у меня той ночью. Ему была важна только месть.

И он никогда не добьется своего.

Мой отец никогда не узнает правду о том, что произошло той ночью. Окли никогда не испытает удовлетворения, увидев, как он ломается.