Восторг гаргульи (ЛП) - Лукас Наоми
Я никогда не забуду, как ярко светило солнце в тот день, согревая последний погожий осенний день. Это подтвердило мою вновь обретенную решимость, напомнив мне, что я не могу прятаться вечно. Я жива, и это дар, который нельзя тратить зря.
Я рыдаю еще сильнее, когда меня ведут на поминальную службу Джона, и моя решимость жить становится еще сильнее.
Теперь ясно: жизнь, которой я живу, не приведет меня туда, куда я хочу, и мне потребовался чертов демон, чтобы это увидеть. Было бы легко продолжать двигаться вперед, как я всегда это делала, но теперь пункт назначения кажется пустым. Одиноким.
Я больше не могу быть той, кем была, но не вижу, кем мне следует стать.
В день выписки я жду, пока отец заберет меня, сидеть в инвалидной коляске в своей комнате и снова смотреть в окно. Шторы отдернуты, пропуская дневной свет. Я больше не возражаю против этого.
Хотя в последнее время я заметила странное количество ворон.
Прищурившись, я смотрю на солнце, хотя оно режет глаза, и пытаюсь представить его так, как это сделал бы Зуриэль, позволяя теплу его лучей согревать мою кожу. Он мечтал снова увидеть солнце. Даже если он не сможет испытать это вместе со мной, я должна наслаждаться его сиянием. Как и большинство вещей в наши дни, я отказываюсь принимать это как должное.
Солнце ‒ свет ‒ всегда можно отнять.
‒ Заходите, ‒ говорю я, когда в дверь стучат.
Только это не медсестра, готовая отвезти меня вниз.
Это Хопкинс.
Его длинные седые волосы завязаны на затылке, прямая часть подчеркивает его устрашающе симметричное лицо и суровую челюсть. Он одевается так же эклектично, как и его музей, сочетая джинсы-клеш хиппи с мешковатым пиджаком бизнесмена девяностых.
Я не звонила ему с тех пор, как пришла в себя. Я даже не особо задумывалась об этом. Через несколько дней после того, как я проснулась, пришло еще одно голосовое сообщение, в котором мне предлагалось сосредоточиться на выздоровлении и не беспокоиться о музее. Он сказал, что вернулся в город и приводит музей в порядок после «инцидента». Он добавил, что я хорошо справилась. Что бы это ни значило.
Папа столкнулся с ним, когда проверял Джинни. Вот откуда он знает, что я бодрствую или когда-либо была без сознания. Зная моего отца, я готова поспорить, что это общение было не совсем приятным, и я рада, что меня не было рядом.
Увидев Хопкинса спустя столько времени, я напрягаюсь от противоречивых эмоций. Ни в одном из них не легко ориентироваться. Часть меня хочет закричать, подняться из инвалидной коляски и дать ему пощечину, а другая часть хочет сказать ему, чтобы он оставил меня в покое. Он не может просто так вернуться в мою жизнь.
Это нечестно.
Вот только моя опасно любопытная часть хочет, чтобы он все объяснил. Я хочу знать, что он знает.
‒ О.
Я выпрямляюсь.
‒ Я думала, это медсестра.
Он делает один шаг в палату.
‒ Я слышал, тебя сегодня выписывают. Могу я отвезти тебя вниз? И, кстати, поздравляю.
‒ М-м-м, конечно. Поздравляешь? С чем? С выпиской? ‒ сухо спрашиваю я.
‒ С уничтожением этого надоедливого демона. Он доставлял нам неприятности: каждые десять лет или около того заходил в музей, чтобы навестить нашего друга-горгулью.
‒ О.
Мои губы сжимаются, сердце колотится. Услышав, как он говорит так откровенно, я растерялась. Такая прямота должна развеять мои давние сомнения, хотя я ожидала, что он будет отрицать.
Все кончено и... Мы с Зуриэлем победили.
Что именно мы выиграли? Мир?
Во всем мире до сих пор творится ужасное дерьмо. Это в новостях, на моем телефоне, меня обрушивают со всех сторон.
Какое отношение ко всему этому имеет уничтожение одного демона в одном маленьком городке? Что это решило? Всегда будут смерть и разрушение. Всегда будут демоны.
Хопкинс налегает на спинку инвалидной коляски и выкатывает меня из палаты к лифтам. Сотрудники реабилитационного центра машут рукой и прощаются. Они пытались мне помочь, но мне не очень понравилось время, проведенное здесь, и у меня нет сил притворяться. Я прощаюсь лишь вяло, зная, что они так же рады моему отъезду, как и я.
Пока мы с Хопкинсом ждем лифт, он постукивает ногой, а я рассматриваю свои руки. Они стали бледными и костлявыми, костяшки пальцев торчат из моей кожи. Они больше не похожи на мои руки.
К счастью, Хопкинс ‒ молчаливый тип, не склонный болтать в нерабочее время, когда он не с клиентом ‒ возможно, поэтому мне нравилось у него работать.
Он нарушает молчание первым.
‒ Я пойму, если ты не собираешься возвращаться в музей.
‒ Честно говоря, я об этом не думала, ‒ говорю я категорически.
‒ Очень разумно в данных обстоятельствах.
Лифт сигнализирует о прибытии, и он ввозит меня внутрь.
‒ Однако я надеюсь, что ты рассмотришь возможность остаться. Как ты теперь знаешь, моему музею нужен особый персонал. Когда я нанял тебя, ты уже была весьма талантлива, учитывая твою квалификацию, инстинкты, о которых ты даже не подозревала, и, конечно же, твою историю с этим городом. Теперь, когда ты полностью обучена, было бы жаль тебя потерять.
‒ Полностью обучена? ‒ гневно огрызаюсь я. ‒ Я могла умереть! Я чувствую, что часть меня это сделала.
‒ За исключением того, что ты этого не сделала. Ты выжила. Ты умна, решительна и весьма находчива. Я уважаю это. Не каждый день человек попадает в ад и возвращается невредимым, если вообще возвращается. Даже те, кто выживает при столкновении с демонами, никогда не возвращаются целыми. Они… сломаны.
«Сломаны…» Слово, которое Зуриэль так часто использовал.
«Я такая? Не поверженная, но не целая».
‒ Ты мог бы сказать мне, предупредить, ‒ шепчу я. ‒ Мне могла бы пригодиться твоя помощь.
‒ Если бы я знал, что Эдрайол овладеет тобой, я бы не ушел.
Двери лифта открываются, и мы снова молчим, пока он вывозит меня из здания в пустую зону. Он закрепляет инвалидную коляску рядом со скамейкой и садится рядом со мной.
‒ Слушай, ‒ говорит он. ‒ Тебе больше никогда не придется заходить в музей, это нормально. Но сначала, пожалуйста, выслушай меня.
Я скрещиваю руки на груди, отказываясь смотреть на него.
‒ Слушаю.
‒ Теперь, когда ты понимаешь, чем на самом деле является музей, работа меняется. С этого момента все будет по-другому. Да, мы останемся открытыми для публики, но, кроме поддержания фронта, больше никакой чепухи. Я тебе прямо скажу, что к чему. Я начну учить тебя тому, что знаю.
У меня скручивает желудок. Жизнь была легче, когда я знала меньше. Я уже не в первый раз задаюсь вопросом, есть ли способ забыть. Вот только я не могу забыть… Мне любопытно, и мое любопытство всегда побеждает.
Мир Хопкинса ‒ это мир Зуриэля. Я не могу оставить это позади.
‒ Почему ты мне не помог? ‒ спрашиваю я.
Хопкинс вздыхает, откидываясь назад.
‒ Я хотел. Правда. Однако моя роль… Я библиотекарь вещей. Мой долг перед музеем, и чтобы выполнить его, я дал обет никогда не принимать чью-либо сторону. Моя коллекция ‒ это место, где можно хранить, сохранять и защищать реликвии. Музей ‒ это убежище для артефактов бесчисленных эпох, видов и миров от тех, кто ими злоупотреблял. Я не смогу выполнить эту работу, накопив такую власть, если не буду оставаться нейтральным. Эта клятва нейтралитета наделяет подопечных силой, сдерживая тех, кто желает мне и моему музею зла. Если бы я помог тебе, я бы принял чью-то сторону. Но я мог нанять тебя и наблюдать, какие реликвии тебе откликнутся. Мир ‒ пугающее место, Саммер. Ты знаешь это лучше многих. И, честно говоря, становится только хуже. Таких как я осталось немного. Я делаю, что могу, но я всего лишь человек. И я старею.
«Стареет». Он седой и вневременной, но он слишком бодр, чтобы казаться пожилым.
‒ Э-э, о каком возрасте мы говорим? ‒ спрашиваю я.
‒ Достаточно взрослый, чтобы начать обучать ученика, который сможет заменить меня. За коллекцией нужно ухаживать.
