Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Дальше по берегу тоже раздавались поющие голоса, и Демка, будто волколак, неслышно подался обратно в тень.
* * *
Вдоль воды горели костры, а самый большой устроили прямо на Гробовище, посреди поляны, между озером и зарослями.
Стоит кузня на горе
На горе!
В этой кузне молодые кузнецы,
Кузнецы…
Устинья сама заводила круг и запевала песню, а прочие девушки – и барсуковские, и усадовские, и радобужские, – подхватывали за ней. Песня была обычная, ее всегда поют в этот вечер, но сейчас Устинью наполняло такое дивное чувство – будто она во весь голос кричит о самом дорогом, что скрыто в сердце, и вся земля десятком голосов подхватывает, сплетая прочную нить ее доли.
Они куют, куют,
Они куют, куют,
Они куют, приговаривают…
– хором пели девки, остановившись и притоптывая. Призывали тех небесных кузнецов, что куют золотые волоски, свивают из них золотые перстеньки, соединяя судьбы людские – долго-надолго, крепко-накрепко.
Во время остановок Устинья быстро оглядывала лица людей вокруг поляны, ловила десятки устремленных на нее веселых глаз. Демки все не было, но это ее не огорчало. Пока его нет – идут последние мгновения ее девичьей жизни. Когда он появится – все изменится. Он просто растолкает всех прочих, подойдет к ней и возьмет за руки. Она снимет с головы свой венок и отдаст ему, а он поцелует ее на глазах у всех – это и будет их свадьба. Венок из купальских цветов – знак приобщения к Темному Свету, источнику судьбы и даже будущих детей. Всякий, кто в этот вечер надевает такой венок, выражает готовность изменить свою судьбу: неженатые находят свою долю, молодые женатые – новое потомство.
Всю жизнь Устинья думала, что замуж будет выходить, как положено «состоятельной» девице – ведь во всей волости не сыщется состоятельнее ее. Со время обрядами прощания с подругами и старым домом, с приобщением к новой семье, даже с венчанием. Венчались в волости немногие, но она ведь поповская дочь! А теперь и венчать некому, разве что к отцу Ефросину в Усть-Хвойский монастырь съездить. Да, так и сделать, чтобы мать Агния увидела… Но будущее иночество теперь виделось Устинье чем-то очень далеким и смутным. Между нею и прежней мечтой встала целая долгая жизнь, совсем другая. Вот этот венок у нее на голове – это ее четверо детей, еще неведомых. Цветы пролески – их голубые глазки… Устинья засмеялась посреди песни – вот уж выбрала себе царевича, молодого кузнеца! Но в ее мыслях рябоватое лицо Демки с неоднократно сломанным носом и темно-серыми глазами казалось прекраснее любого другого; от него веяло прочным теплом, и Устинью тянуло к этому теплу. То, что раньше казалось недостатками – его лихость и задор, широкая слава, ловкость в драках, – стали достоинствами, едва были предложены на службу ей, Устинье. А человек он не злой, работник умелый. Не хватает ему только веры, что он не один на свете и живет не для себя, а для семьи, которой нужен. От сиротства одичал. Устинья не желала себе иной судьбы и ничего не боялась. А где нет страха, там есть любовь, дающая сил одолеть любые буреломы.
Сила судьбы струилась в ее жилах; увлеченная этим чувством, Устинья вынула из-под сорочки ремешок, сняла с него золотое витое колечко и надела на палец. В суете и толкотне никто его не увидит – а увидит, так и пусть. Завтра все узнают, как решилась ее судьба. Пусть не глядят на нее другие женихи – ничего уже не изменить.
Заплетися, плетень, заплетися,
Ты завейся, труба золотая,
Завернися, лента шелковая,
Что на свете сера утица
Потопила малых детушек,
Что во меду, во патоке…
Устинья завела новую песню и потянула за собой девичью череду, вырисовывая сложные петли. Сперва плетень ведут против солнца – заходя на Темный Свет. Проскакивая под воротцами поднятых рук, каждый ощущал, как екает сердце, – выскочишь уже на той стороне. Плетень выходил длинный, и звонкие голоса пели снова и снова:
Ты завейся, труба золотая,
Завернися, лента шелковая,
Что на свете сера утица
Потопила малых детушек…
Потом двинулись в обратную сторону, разматывая плетень и возвращаясь в белый свет:
Расплетися, плетень, расплетися,
Ты развейся, труба золотая,
Развернися, лента шелковая,
Что на свете сера утица
Вонимала малых детушек,
Что со меду, со патоки…
Вот круг встал на прежнее место, и Устинья с изумлением увидела, что он стал как будто больше! Между знакомыми девками появились незнакомые. Наткнувшись взглядом на первое лицо, Устинья вытаращила глаза. Девка нарядная, в цветном платье, красивая, румяная, коса ниже колен, щеки маками, глаза звездами!
Не дожидаясь приглашения, одна из этих новых девок выскочила в круг и принялась плясать.
Девушка в избушке сидела,
Сквозь окошечко глядела,
Русу косыньку плела,
В гости милого ждала.
Не дождавши своего милого,
Постелюшку постлала,
И заплакал пошла.
Почастехонько в окошечко поглядывала.
Что нейдет ли, не летит ли
С поля миленький дружок?
Кружась и распевая, незнакомая девка глядела прямо на Устинью и даже ей подмигивала. Будто знала, как нетерпеливо она ждет своего «миленького дружка»! От лихорадочного проворства движений незнакомой плясуньи Устинье вдруг стало тревожно; ветер от пляски нес волны то жара, то прохлады, и ее бросило в дрожь.
С трудом оторвав глаза от девки, она оглядела край опушки. Где же Демка? Уж скорее бы он появился!
Поводя руками, девка вызывала Устинью в круг. Та вышла, они стали плясать вдвоем.
Не ясен сокол летит,
С поля миленький идет,
Своими резвыми ногами
Мил постукивает;
Своими русыми кудрями
Мил потряхивает…
– Ты… кто же такая, девица? – выкрикнула Устинья сквозь слова песни. – Не припомню… я тебя. Откуда ты? Как твое имя?
Искрой мелькнуло смутное воспоминание: кто-то мудрый задавал вопросы неведомой сущности; Устинья не могла вспомнить, ни
