Неладная сила - Елизавета Алексеевна Дворецкая
Все думала: как там дядька? Мужчине на огороде работать не годится – ничего не вырастет, и Куприян, надо думать, наймет кого-нибудь в деревне, старую Перенежку и ее внучку Настасею. Следить, как они работают, ему будет некогда – еще ведь сеять, бороновать. На прощание она снова упрашивала его жениться, иначе в избе совсем перестанет пахнуть жилым. Устинья знала, что шишигам из горшка постоянно требуется работа, но дядька дал ей слово не пользоваться ими без крайней нужды.
Вслед за матерью Агнией Устинья прошла через площадку к срубам-келлиям. Игуменью сопровождала ее келейница, сестра Виринея, готовая исполнить любое повеление.
Келлия игуменьи ничем не отличалась от прочих – была почти так же тесна, бревенчатые стены ничем не прикрыты, а единственная роскошь – образ Богородицы новгородского письма, настоящая икона, а не те резные, деревянные, которых архиепископ не признал бы. В серебряном окладе с самоцветами, с лампадкой красного царьградского стекла, образ вносил в тесное помещение отпечаток роскоши духовных богатств.
Устинья вошла вслед за матерью Агнией, перекрестилась на образ, опустила глаза. Не просто так ее позвали: сейчас она узнает судьбу свою. Виринея встала с другой стороны от двери и устремила на Устинью недружелюбный взгляд из-под густых, вечно сведенных черных бровей, придававших ей грозный, почти воинственный вид. Она на голову с лишним возвышалась над матерью Агнией, и Устинья не могла отделаться от нехорошей мысли, что келейница напоминает бдительную, всегда готовую оскалиться сторожевую собаку. Ее грозный вид, как сказала однажды сама мать Агния, объясняется любовью, ей все время хочется защитить игуменью, да только на нее никто не нападает. Устинья же подозревала, что любовь эта простирается до ревности: Виринея опасается, как бы мать Агния не полюбила другую инокиню и не приблизила ее к себе, отдав должность келейницы. На Устинью, единственную молодую, приятную собой девушку в монастыре, к тому же новое здесь лицо, сестра Виринея взирала с особой, не совсем необоснованной подозрительностью.
– Сегодня три недели, как ты у нас, Устиньюшка, так ведь? – мягко спросила мать Агния. – Перед Великой Субботой дядька тебя привез, а теперь у нас третья седмица по Пасхе кончается.
Голос ее был удивительным: властность и ласка сливались в нем неразделимо.
– Так, матушка. – Устинья поклонилась.
– Нравится ли тебе у нас? Говори смело, не бойся.
– Нравится, матушка. – Устинья снова поклонилась.
– Мать Илиодора о тебе доброе говорит. В трудах ты усердна, старшим покорна. По дому не скучаешь ли?
– О дядьке беспокоюсь – как он там один? – призналась Устинья. – У него ведь нет никого, кроме меня, ни родни, ни жены…
«Только шишиги его горшочные», – мелькнуло в мыслях, но этого, конечно, перед игуменьей нельзя было сказать. Устинья не смела поднять глаз, но ощущала, как благожелательный и острый взор матери Агнии пронзает ее лоб и видит все, что за ним таится.
Ведь все в волости знают: к матери Агнии Господом приставлен особый ангел-прозорливец. Его не видит и не слышит никто, кроме нее, а она от него все помыслы стоящих перед ней ведает.
– Не лучше ли тебе будет к дядьке воротиться? Поживи еще с ним, пока не женится.
– Он, матушка, говорил, что не женится, пока я с ним, – смиренно ответила Устинья, смущенная, что приходится возражать. – Пока или замуж не уйду, или в обитель.
– Коли жениться не хочет, стало быть, ты нужна ему. Не жаль тебе дядьку покинуть? Ты ведь одна у него на всем свете белом.
– Жалко, матушка, но ты ведь знаешь… Кто же у Бога его душу вымолит, коли не я?
– А сама не боишься? Не вспомнила, что с тобой было?
Они говорили о тех днях, когда на Устинью напал непросып. Услышав об этом случае в тот день, как Устинья сюда приехала, мать Агния спросила: помнит ли Устинья, где была ее душа в те семь дней? Видела ли она что-то в своем наведенном сне? Куприян тоже об этом спрашивал, но ответить Устинья не могла; она знала, что видела какие-то сны, но восстановить их в памяти не сумела. И это тоже побуждало ее искать пристанища в монастыре: уж отсюда неблагая сила не заберет ее душу и не отправит блуждать невесть где.
– Смутно стала припоминать, – неуверенно ответила Устинья. – Видение или сон… Понемногу… по несколько слов. Видела я, будто некий царь сидит на троне из зеленого камня и золота. А стоит перед ним… некий дух, бес, обликом с женщиной схожий, но с головы до ног укутан не то в свои волосы, не то в темноту, и сквозь ту темноту немного светится зеленым. И только голос ее слышен ясно. Спрашивает ее царь: «Кто ты?» А она дерзко так ему отвечает: «А ты кто? Зачем тебе знать, каковы мои дела, царь Соломон?»
Мать Агния слушала внимательно, но при этих словах выпрямилась и немного подалась вперед.
– И снова вижу, спрашивает царь: «Кто ты?» Она назвала имя, но я не смогла его запомнить. Только помню, она сказала, что рождена бездною морскою и водами подземными. Он второй раз спрашивает: «Что ты делаешь?» Она ему: «По ночам я не сплю, по всему миру брожу, брюхатых женок ищу. Когда родить им, заранее мне ведомо, а как найду – младенца насмерть задушу, да и мать его, коли сумею. Тогда спрашивает ее царь: «Скажи мне, злой дух, какому ангелу покоряешься ты?» Она ему в ответ: «Ангел Божий по имени… – Устинья запнулась. – Имени не помню, не слышала я раньше о таком. И все, не помню больше ничего.
Мать Агния оглянулась в правую сторону, где, незримо для других, стоял ее ангел-прозорливец. Немного помолчала, потом сказала:
– Я просила ангела прояснить твою память. Послано было тебе
