Пекарня «уютный очаг» и её тихие чудеса - Дарья Кун

На пороге стояла Элли. В руках она держала большой, дымящийся яблочный пирог. Тот самый, что испекла в самом начале, как символ, как ядро своего безумного плана. Он был идеально румяным, от него валил пар, и сладкий, согревающий душу аромат корицы и печёных яблок ударил в нос, смешавшись с напряжённой атмосферой площади.

За ней стояли другие – Каэл, Мэйбл, Седрик и, чуть позади, держась за край её фартука, – Лео.

Элли сделала шаг вперёд. Магия угасла, сменившись напряжённым, выжидающим молчанием. Все глаза – и горожан, и охотников – были прикованы к ней и к пирогу в её руках.

Она прошла сквозь живое кольцо людей, которое расступилось перед ней, и остановилась в нескольких шагах от Командора Вэйлора. Она была бледна, но руки её не дрожали.

– Вы пришли сюда за чем-то, что, как вам кажется, принадлежит вам, – сказала она, и её голос, тихий, но чёткий, был слышен в абсолютной тишине.

– Вы пришли с силой и угрозами. – Она посмотрела на пирог в своих руках, потом подняла глаза на него. – А мы… мы предлагаем вам это. Просто пирог. Испечённый с… с надеждой на мир.

Она протянула пирог ему. Простой, дурацкий, нелепый жест в самом эпицентре противостояния.

Вэйлор смотрел на неё с таким выражением, будто она предложила ему съесть грязь. Его холодные глаза сузились.

– Вы что, насмехаетесь надо мной? – его голос шипел, как змея. – Вы думаете, ваши дурацкие игры могут что-то изменить?

– Это не игра, – спокойно ответила Элли. – Это наш ответ. Единственный, который у нас есть. Мы не можем сражаться с вами. Но мы можем… поделиться с вами. Показать вам, что мы защищаем. Может быть… вам тоже этого не хватает.

В её словах не было вызова. Не было праведного гнева. Была лишь искренняя, глубокая, почти необъяснимая жалость. Жалость к нему, к этому закованному в броню цинизма человеку, который, возможно, забыл вкус простого, тёплого пирога.

Вэйлор замер. Вся его ярость, всё его презрение натолкнулись на это – на непробиваемую стену доброты. Он был готов к страху, к ненависти, к отчаянию. Он знал, как с ними работать. Но это… это было за гранью его понимания.

Он видел перед собой не противника. Он видел молодую женщину с пирогом. И за её спиной – старуху с посохом, чудаковатого старика в бархатном камзоле, угрюмого лесного жителя и испуганного мальчика. И вокруг – море простых лиц, смотрящих на него не со злобой, а с… решительным сожалением.

Его рука, лежавшая на рукояти скрытого под плащом оружия, дёрнулась. Весь его организм, вся его вышколенная воля кричали об одном – ударить. Разрушить этот нелепый, этот оскорбительный спектакль. Снести эту девчонку с ног, растоптать её дурацкий пирог, показать им всем настоящую цену их сентиментальности.

Но он не мог.

Потому что глубоко под слоями вышколенной праведности, под годами службы холодной, бездушной машине, в самом тёмном и забытом уголке его души, что-то шевельнулось. Что-то крошечное, давно похороненное. Воспоминание. Неясный образ. Запах… Запах тёплых яблок и корицы. Из другого времени. Из другой жизни.

Это длилось всего мгновение. Щель в его броне тут же захлопнулась. Но этого было достаточно.

Лицо его исказилось гримасой настоящей, животной ярости. Но это была ярость не на них. Это была ярость на себя. На ту слабость, которую они в нём разбудили.

– Нет! – он отшвырнул её руку с такой силой, что пирог вылетел из её рук и с глухим шлепком упал на мостовую. Тёплое, липкое яблочное пюре брызнуло на его идеально чистые сапоги. – Я не приму этого! Никаких ваших подачек! Никакой вашей жалости!

Он был вне себя. Он потерял лицо. И он знал это. Его люди смотрели на него с изумлением. Горожане – с тихим ужасом.

– Вы все… вы все больны! – закричал он, его голос сорвался на фальцет.

– Вы живёте в своём выдуманном мире, с вашими пирогами и песнями! Вы не понимаете, как устроен настоящий мир! Он жесток! И я… я покажу вам это!

Он обернулся к своим людям, его глаза горели безумием.

– Взять их! ВСЕХ! Не щадить никого!

Но его люди не двинулись с места. Они смотрели то на него, своего командора, потерявшего самообладание, то на неподвижную, молчаливую толпу. То на яблочный пирог, разбитый и растоптанный на камнях.

И в этот момент из толпы вышел маленький, тщедушный человечек – библиотекарь городской школы, мистер Кинч. Он подошёл к упавшему пирогу, достал из кармана платок и аккуратно, с почти религиозным благоговением, подобрал один из уцелевших кусочков. Он посмотрел на Вэйлора, потом на пирог в своей руке.

– Жаль, – тихо сказал он. – Очень жаль. Он был… должен был быть очень вкусным.

И этот простой, тихий жест, эти слова стали последней каплей. Они прозвучали как приговор. Приговор не силе, а бессмысленной жестокости.

Командор Вэйлор понял, что проиграл. Не сражение. Всё. Он проиграл всё. Его авторитет, его контроль, его вера в свою правоту – всё рассыпалось в прах перед лицом разбитого пирога и тихого сожаления библиотекаря.

Он издал какой-то нечленораздельный звук, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошёл прочь, расталкивая своих же ошеломлённых подчинённых. Его спина, всегда такая прямая, сейчас была сгорбленной.

Остальные охотники, постояв в нерешительности, молча последовали за ним. Их уход был не организованным отступлением, а бегством. Бегством от чего-то, чего они не могли понять, победить или контролировать.

На площади воцарилась оглушительная тишина. Никто не праздновал победу. Все смотрели на растоптанный пирог на камнях – на символ того, что они только что отстояли и что едва не потеряли.

Элли смотрела на уходящие спины, и слёзы снова текли по её лицу. Но на этот раз это были слёзы не радости, а печали. Печали о том, что есть люди, для которых тёплый пирог – не дар, а оскорбление.

Каэл подошёл к ней и молча обнял её за плечи. Он не говорил ничего. Ему не нужно было говорить.

А потом миссис Клэр медленно подошла к тому месту, где лежал пирог. Она достала из кармана носовой платок, аккуратно сложила уцелевшие кусочки и подняла их.

– Ничего, дорогая, – сказала она Элли, и её голос дрожал. – Мы испечём новый. Ещё лучше. – Она посмотрела на кусочки в платке. – А этот… этот мы запомним.