Черный Спутник - Елена Леонидовна Ермолович
Мора побоялся, что безутешный отец сейчас попросту вышвырнет всех троих из кирхи, а Рене ещё и получит пинка за свою дурную инициативу, но старик лишь выговорил потерянно:
– Отец Иоганн не велел гримировать, он сказал, что подобное грешно.
– Насколько я знаю, лютеране прощаются с закрытым гробом, – опустил ресницы Рене. – Сами вы хотели бы лежать в последнем упокоении и с таким лицом? Какою она предстанет там, за гробом, в лучшем, обетованном мире?
Он говорил тихо и смиренно, монашеским гипнотизирующим речитативом. Старик опустился на лавку, сгорбился и позволил:
– Делайте…
– Лев, принеси из кареты мой саквояж, – вкрадчиво попросил Рене.
Он никогда не говорил «Лёвка», он всегда говорил – «Лев». Лев вышел и вернулся с саквояжем. Мора уселся на лавку возле старика – подобные вспышки деятельности у Рене следовало пережидать, как стихийное бедствие.
Рене придвинул к гробу шандалы, раскрыл саквояж и уже что-то рисовал тонкой кистью, что-то поправлял в сломанном носу покойницы, вкладывая в ноздри откуда-то взявшиеся тампоны.
Любопытный Лёвка бродил по кирхе, задрав голову, и Море это не нравилось – не менее, чем художества Рене. Лёвка что-то высматривал, к чему-то приглядывался, и Мора шкурой чувствовал – вот-вот прозвучит идиотский вопрос.
– Кто эти господа? – Лёвка указал на четвёрку всадников под потолком кирхи.
То была майолика, сине-белая, потрескавшаяся, и всадники Апокалипсиса смотрели из потолочного алькова мило и нестрашно – как четыре яичка на тарелочке или четыре фарфоровые куколки.
– Господа Мегид, – не глядя, ответил старик.
Мора подумал – странный юмор, изображать господ в таком виде, обычно покровители церкви красуются в виде святых или мадонн. На всякий случай он пояснил Лёвке:
– Это четыре всадника, Смерть, Чума, Голод и Война, из Откровения Иоанна Богослова.
– А – а, – протянул Лёвка и обошёл всадников кругом.
Он явно стал к ним неравнодушен.
Рене тем временем заканчивал свою работу – он уже собрал почти все краски обратно в волшебный сундучок и стоял над телом, перемешивая что-то в баночке с кармином. Мора и знать не желал, что. Рене мазнул кармином по губам покойницы, спрятал краску и кисть в металлический футляр и произнёс торжественно, словно делал важное объявление:
– Я всё исправил. Вы можете подойти и взглянуть.
Отец поднялся со скамьи и подошёл к гробу, и Мора услышал, как шаркают его подошвы. Рене с безоблачным лицом собрал свой саквояж и стоял, словно позировал. Лёвка тоже подошёл посмотреть, и Море пришлось подойти – покойница лежала во гробе чисто ангел небесный. Неизвестно, была ли она при жизни такой красавицей или же Рене её такой сделал, щедро пририсовав совершенства, но старик поглядел и только и выдохнул:
– Анхен… – и заплакал.
Она словно светилась изнутри, и сомкнутые веки казались тонкими и прозрачными, словно вот-вот затрепещут ресницы и откроются глаза. Только с кармином на губах Рене всё же перестарался. Но это была его слабость.
– Спасибо вам, доктор, – прерывисто прошептал старик.
Рене сделал шаг к нему и приподнялся на цыпочки, и что-то выдохнул почти беззвучно на ухо ему. И старик вдруг улыбнулся. Точно так улыбался крокодил в зоологическом саду панов Красовских.
– Нам пора, господа, – напомнил Мора, – наша карета брошена на дороге, если она вообще ещё там есть и никто не прибрал её к рукам.
– На перекрёстке направо, затем вяз и мост, – напомнил дорогу старик.
Он всё ещё улыбался, с сытым таким выражением лица, и Море не по себе сделалось от его улыбки.
На пороге кирхи явился ещё один мужчина в чёрном – мокрый плащ крылами стоял за его спиной. Мора поклонился старику и прошёл на выход – мимо этого человека. Он даже не разглядел его толком – нужно было следить, чтобы не отставали Рене и Лёвка.
Так и разминулись они с убийцей где-то опять посреди пути, и Лёвка и Рене бесшумно проследовали за Морой. Только Рене полуобернулся на пороге и сдул воздушный поцелуй с кончиков своих пальцев – в спину чёрного плаща.
– Прекращай уже звать меня папи, как будто ты – потерявшийся младенец, – сквозь зубы сказал Рене.
Карета вздрагивала на ухабах, и саквояж резво подскакивал на его коленях.
Мора посмотрел на Рене и проговорил с задушевным теплом:
– Не думал, что в вас проснется жалость, Рене. Может, и душа у вас есть?
Рене отвернулся к окну, вгляделся в темноту, самую густую оттого, что перед рассветом, улыбнулся, и зубы его, великолепные зубы работы амстердамского хирурга, хищно сверкнули, как у волка:
– Впадаешь в пафос – теряешь стиль, Мора. Нет у меня ни жалости, ни совести, одна только чёрная желчь. Вот и наш обещанный вяз.
– Лёвка, стой, проедем! – заорал Мора.
– Прости, замечтался, – послышалось в ответ, и карета встала.
– Моя способность к прогулкам и любопытствованию закончилась вместе с опийным порошком… – Рене завернулся в плед и бессильно откинулся на кожаные подушки дормеза. – И я уже не в том возрасте, чтобы скакать с вами под дождём, как козлик. Поэтому я лягу и буду спать.
У Рене в путешествии подошёл к концу запас опийного табака, и колени порой болели совсем нестерпимо. В такие минуты он ложился и принимался умирать.
– Приплыли, – раздался Лёвкин голос, – дорогу размыло.
Рене смежил веки и изо всех сил притворялся спящим. Мора вздохнул и выбрался из кареты. И его ноги тоже уже слушались с трудом.
Чернильная тьма чуть-чуть побледнела, разбавленная мутным молоком рассвета, и растопыренной тенью выступало из мрака дерево – всё как обещал старик, высокое и величественное, облепленное омелами, как осиными гнёздами. За деревом белел то ли замок, то ли огромный дом – на острове, отделённом от дороги широкой, большой водой.
– Разлилась, зараза, не проедем, – посетовал Лёвка со своего облучка, – мост затопило, аж под водою не видно. Придётся деревню искать.
– Представь, как нам обрадуются.
– Отчего это? – не понял Лёвка.
Мора вместо ответа принялся насвистывать военный марш – хоть война и закончилась, она не прибавила дружелюбия германским сельским жителям.
Вода расстилалась впереди, словно зеркало, и непонятно было – река это, разлившаяся после дождей широко и полно, или же озеро это было здесь всегда. Под деревом стоял человечек с торбой и смотрел на воду – в темноте не разобрать, с каким выражением лица.
– Эй, приятель! – на своём ужасном немецком окликнул его Лёвка. – Есть ли ещё какая дорога посуху до этого дома Мегид?
Человек приблизился, задрал голову и присмотрелся к Лёвке. Лёвка в темноте впечатлял.
– Вы едете в дом Мегид? Там
