Барин-Шабарин 9 (СИ) - Старый Денис
Мы не шагнули к кровати. Мы рухнули на нее. Одежда была помехой, которую мы рвали, сбрасывали с себя в каком-то безумном, яростном танце. Никакой нежности. Только ярость плоти, заглушающая ярость души. Желание стереть дистанцию, боль, предательство — хотя бы на миг — чистым, животным соединением.
Мои руки сжимали ее бедра, поднимая ее навстречу мне. Ее ноги обвили мою спину, пальцы впились в кожу, оставляя следы. Мы двигались в жестоком, отчаянном ритме, не глядя друг другу в глаза, стараясь не думать, только чувствовать.
Чувствовать тепло, тесноту, знакомые изгибы, спазм наслаждения, который вырывался стоном из ее горла — стоном, в котором было больше боли, чем радости.
Это не было любовью. Это было забвением. Взрывом темной звезды, ненадолго освещающей бездну между нами. Когда волна схлынула, оставив нас мокрыми, дрожащими, лежащими рядом в темноте, наступила не тишина примирения, а тяжелое, стыдливое молчание.
Я чувствовал, как бьется ее сердце под моей ладонью, прижатой к ее груди. Так же часто, как мое. Но между нами лежало все невысказанное, вся горечь вечера. Страсть не сожгла мосты. Она лишь на миг заставила забыть о пропасти. Я обнял ее, прижал к себе. Она не отстранилась, но и не прижалась. Просто лежала, дыша. Глаза ее в темноте были широко открыты, смотрели в потолок.
— Лиза… — начал я, но слова застряли. Что я мог сказать? Извиниться за Анну? Обещать, что такого больше не будет? Это было бы ложью. Мы оба знали, что моя жизнь — это риск, расчет и постоянная игра с огнем. И люди рядом со мной могут обжечься. Даже она.
— Молчи, — прошептала жена. Ее голос был хриплым, опустошенным. — Просто… молчи. И держи меня. Пока не рассвело.
Я притянул Лизу ближе, вжавшись лицом в ее волосы. Держал. Крепко. Как утопающий держится за обломок. Знал, что утром стена между нами вырастет снова. Что разговоры, наподобие сегодняшнего, еще впереди.
Что враги не дремлют, а Иволгин, возможно, гибнет в океане. Но в эту темную минуту, в тепле ее тела, пахнущего лавандой и мной, было единственное спасение. Краткое, горькое, необходимое, как глоток воды в пустыне. Мы так и заснули — вцепившись друг в друга, не простив, не забыв, но на миг прекратив войну.
Глава 2
Вечный, назойливый питерский дождь, наконец, перестал молотить в окна, но легче от этого не стало. Я только что вернулся из Особого Комитета — с еще одной битвы за новые дороги, за фабрики, за будущее России, которому столь многие сопротивлялись.
Ей богу, на войне легче, чем в кабинетах. Все эти лощеные чинуши, хитрованы купчины — от них устаешь сильнее, чем в штыковой атаке. После часа— другого переливания из пустого в порожнее, у меня начинала болеть не только голова.
От желания разбить эти лощеные рожи ныли уже не только мышцы — кости. Эх, давненько я не брал в руки шашки. В смысле — шашку… Все не досуг… Зря я об этом подумал, как говорится — накликал.
Едва я потянулся к графину с водой, как вдруг дверь распахнулась без стука. Ворвался Верстовский. Лицо его посерело как небо на столицей, в руках он сжимал листок телеграфной депеши, держа его как отравленный кинжал.
— Ваше сиятельство… Екатеринослав… — голос его сорвался. — Губернатор Сиверс… Его карета… Взорвана на Соборной улице. Вместе с женой… и детьми. Никто не выжил. Их всех убило…
Графин выскользнул из моих пальцев, свалился на дорогой персидский ковер с глухим стуком. Вода растеклась темным пятном, смешиваясь с узором. Я не верил своим ушам… Выхватил у жандарма листок, прочитал депешу:
«Ваше высокопревосходительство… Третьего дня… Губернатор Сиверс… Вместе с домочадцами…»
Александр Карлович Сиверс… Тучный, вечно недовольный, но эффективный управленец. Моя крепкая опора в губернии, где я начинал и где столько всего было задумано и сделано. И сколько еще предстоит сделать…
Представляю ужас, какой испытает Лиза, когда узнает об этом… Ведь она знавала жену Сиверса… Да и я ее помню… Она так заразительно смеялась на балу всего-то год назад. И дети… двое мальчишек. Взорваны… От ненависти перехватило дыхание…
— Кто? — слово вырвалось хриплым шепотом.
— Неизвестно. Местные жандармы в недоумении. Депеша пришла с опозданием… Но… — Верстовский протянул другой листок — не телеграфный, а грязный, мятый, будто побывал во многих руках. — Это… нашли утром среди вашей почты, ваше сиятельство.
Я развернул бумагу. Почерк был грубым, угловатым, будто не пером писали, а вырезали ножом. Слова лезли в глаза:
«ПСУ СИВЕРСУ — СОБАЧЬЯ СМЕРТЬ! ПЕСНЯ СПЕТА! НЕ ДРЕМЛЕТ ПАРТИЯ НАРОДНОГО ДЕЙСТВИЯ! ГОТОВЬСЯ, ШАБАРИН, ПРИСПОСОБЛЯЕМ ПЕТЛЮ И ТЕБЕ, ЦАРСКОМУ ХОЛУЮ, ДУШИТЕЛЮ СВОБОДЫ! КОРОТКА ВЛАСТЬ ПСОВ САМОДЕРЖАВИЯ! ДОЛОЙ ТИРАНОВ! ЗА ВОЛЮ НАРОДНУЮ!»
Ком в горле превратился в ледяную глыбу. Не просто террор. Послание. Личное. Мне. «Петлю приспособляем». Мои пальцы сжали бумагу так, что костяшки побелели. Перед глазами встали лица: Лиза, читающая перед сном. Петя, машущий деревянной саблей. Маленькие Лиза и Алеша, спящие в кроватках. И… взорванная карета. Обгоревшие детские тела. Петлю?..
— Верстовский, — снова заговорил я. — Немедленно. Экстренное совещание. В Третьем отделении, у графа Орлов. Пригласить… Нет, доставить всех, кто нужен.
Через полчаса в кабинете графа Орлова в здании Третьего отделения на Мойке собрались все, кого я велел доставить. За столом — сам шеф жандармов, его замы, представитель Министерства внутренних дел с лицом подлинного цербера закона. Я швырнул на стол мятое письмо «Народного Действия» и депешу о гибели Сиверса.
— Видите? — спросил я, не садясь. — Это не просто убийство. Это объявление войны. Лично мне. И всему, что я делаю. Особому комитету. Будущему Империи.
Граф Орлов, благообразный старик с холодными глазами, покачал головой, тяжело вздохнув:
— Ужасная трагедия, Алексей Петрович. Скверно. Скверно. Жандармы в Екатеринославе бездарны, конечно… Усилим розыск. Все силы бросим…
— Розыск? — перебил его я, стукнув кулаком по столу. Стаканы звякнули. — Они уже здесь, граф! В Петербурге! Они бросили вызов лично! Они знают, где я живу! Они пришли за мной! И за вами, если вы этого не понимаете! Хуже того — за нашим императором! Вспомните Владимирова!
— Ваше сиятельство, выбирайте слова, — зашипел чиновник из МВД. — Мы ведем наблюдение за всеми подозрительными кружками. Аресты воспоследуют…
— Аресты? — я горько усмехнулся, наклонившись к нему. — Вы будете арестовывать призраков?.. Пока они готовят следующий взрыв! Следующей кареты! Моего дома! Или — вашего!.. Они нападают из тени! Значит, и бить по ним нужно тоже из тени! Мне нужны не соглядатаи, а охотники!
Я выпрямился, глядя им в глаза — этим сытым, осторожным бюрократам.
— Я предлагаю создать особые группы. Своего рода эскадроны смерти. Вне всяких формальностей. Из ветеранов-фронтовиков, знающих цену свинцу и стали. Из агентов Третьего отделения, готовых на все. На средства из фондов Комитета и… лично моих. Им — должна быть предоставлена полная свобода рук. Выявление, слежка, ликвидация. Без суда. Без следствия. Без бумаг. На террор следует отвечать террором. Кровь за кровь. Они хотят тайной войны? Они ее получат. И узнают, что такое настоящий имперский порядок.
В кабинете повисло гробовое молчание. Граф Орлов побледнел. Его замы переглянулись. Представитель МВД вскочил:
— Это… это беззаконие, ваше сиятельство! Частные убийцы? Вне контроля Третьего отделения и нашего министерства? Это же хаос! Варварство! Самодержавие держится на законе…
— Самодержавие, — перебил я его ледяным тоном, — держится на силе. На умении отвечать ударом на удар. А закон? Закон хорош для мирного времени. Сейчас война. Война, которую объявили нам. Сиверс и его дети — первые жертвы. Кто следующие? Вы, граф? Ваши дети? Император⁈
Я видел сомнение, страх, отвращение в их глазах. Они боялись моей идеи больше, чем террористов. Боялись ответственности. Боялись царя. Боялись меня.
