Проклятый Лекарь. Том 3 - Виктор Молотов
Сомов устало покачал головой и, как старший по званию, взял слово, чтобы подвести черту под этим парадом недоумения.
— Коллеги, — его голос звучал веско и авторитетно. — Очевидно, мы имеем дело с атипичным острым вегетативным кризом на фоне сильного эмоционального стресса. Редкое, но, как мы видим, встречающееся явление. Организм даёт сбой без видимых органических причин. Сейчас пациентка стабильна. Будем наблюдать. Назначим поддерживающую терапию.
Они согласно кивнули. Что ещё им оставалось?
Признать, что их дорогостоящая аппаратура, их дипломы и многолетний опыт оказались абсолютно бессильны объяснить то, что произошло у них на глазах? Конечно, нет. «Вегетативный криз» — идеальный, ничего не значащий диагноз, который позволял всем сохранить лицо.
После консилиума, когда все разошлись, Сомов жестом попросил меня остаться и отвёл в свой кабинет.
Он плотно закрыл за нами дверь на ключ. Молча подошёл к своему столу, открыл нижний, запертый ящик и достал пузатую бутылку дорогого армянского коньяка и два бокала. Налил себе щедрую порцию, а второй бокал пододвинул ко мне.
— Пирогов, — начал он без предисловий, сделав большой глоток. — Что это было?
Я мог бы сказать ему правду. Рассказать про тёмную, живую сущность, которую я видел в её ауре. Но я молчал. И не потому, что боялся, что меня сочтут сумасшедшим. Причина была глубже.
То, что я увидел, относилось к сфере некромантии. «Паразит» был не биологическим организмом, а магическим конструктом, проклятьем.
А целители этого мира, со всей их светлой магией, были слепы к таким вещам. Их дар был устроен иначе. Они могли видеть болезнь — нарушение потоков Живы. Но они не могли видеть то, что эту болезнь вызывает, если оно было порождено магией смерти.
Их целительная сила, какой бы мощной она ни была, была бессильна перед истинным проклятьем. Она могла лишь временно «залатать» урон, нанесённый телу, но не могла изгнать саму сущность. Это как пытаться вычерпать воду из лодки, не заделав пробоину.
Сказать им правду было бы бесполезно и опасно. Они бы просто не поняли, о чём я говорю. А попытка объяснить им природу того, что я вижу, неминуемо привела бы их к вопросу: «А как ты это видишь, доктор Пирогов?» И этот вопрос я пока не был готов услышать.
— Я увидел у неё тотальный энергетический коллапс, — сказал я наконец, выбирая слова, которые они могли понять. — Я просто… перезапустил её систему. Влил в неё свою энергию. Иногда стресс вызывает такие аномальные реакции.
Сомов недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал. Он видел результат, и этого ему было достаточно. А я остался один на один со своим знанием. С пониманием того, что в теле Ольги Поляковой поселилась тьма, справиться с которой в этой клинике не сможет никто.
Кроме меня.
— То, что вы сделали там, в ординаторской… Это была не стандартная медицина. Не реанимация. Я видел, как вы просто положили на неё руку.
— Все системы её организма словно выключились одновременно, — ответил я, тщательно подбирая слова, чтобы они звучали научно, но при этом ничего не объясняли. — Я просто… перезапустил их.
— Влили в неё свою собственную энергию? — Сомов смотрел на меня с той странной смесью восхищения и опаски, которую я уже видел в его глазах. — Так делают все целители, но это не всегда помогает. И этот случай не был бы исключением. В таком кризе вливание энергии подействовало бы скорее отрицательно.
— Иногда это работает, — пожал я плечами. — Не спрашивайте как. Я сам не до конца понимаю механизм. Просто чувствую, что нужно делать. На уровне интуиции.
Он долго молчал, медленно покачивая коньяк в бокале.
— Знаете, Пирогов, — наконец сказал он, глядя не на меня, а на янтарную жидкость. — Я проработал в медицине тридцать лет. Видел многое. Шарлатанов, целителей, магов-самоучек. Но то, что делаете вы… это выходит за рамки всего, что я знаю. За рамки науки. И это меня одновременно и восхищает, и, честно говоря, пугает.
Если бы он знал хотя бы десятую часть правды…
О паразитах, высасывающих жизнь, о некромантии, о проклятьях и ходячих мертвецах… Ты бы не из кабинета сбежал. Ты бы сжёг эту клинику дотла и ушёл в монастырь.
Но вслух я сказал только:
— Медицина полна загадок, Пётр Александрович. Мы только начинаем их разгадывать.
Сомов недоверчиво хмыкнул, но спорить не стал.
Он видел результат, и этого ему на какое-то время было достаточно. Он долго, изучающе смотрел на меня, словно пытался разглядеть что-то за маской усталого врача.
В его глазах не было благодарности. Был холодный, аналитический интерес учёного, столкнувшегося с необъяснимым феноменом.
— Что ж, Пирогов, — наконец произнёс он, и в его голосе не было ни тени тепла. — Продолжайте наблюдение. И докладывайте мне о малейших изменениях. Лично.
Он кивнул, давая понять, что разговор окончен. Я в ответ сделал то же самое и вышел.
Я понял две вещи. Во-первых, он временно отступил, но не поверил ни единому моему слову. Во-вторых, с этого момента он будет следить за каждым моим шагом еще более пристально.
Моя аномальность перестала быть просто интересной особенностью. В его глазах она стала фактором риска, который нужно держать под строгим контролем.
У палаты интенсивной терапии, куда поместили Ольгу, меня поджидал её брат, Пётр Поляков. Он нервно мял в руках стетоскоп, его взгляд метался между тяжёлой дверью палаты и пустым, гулким коридором.
— Святослав! — он бросился ко мне, как утопающий к спасательному кругу. — Спасибо! Спасибо тебе за сестру! Не знаю, как ты это сделал. А сам я растерялся, когда увидел её в таком состоянии.
— Это моя работа, — ответил я сдержанно.
— Нет, стой! Я… я, честно говоря, думал, ты будешь таить на нас обиду… ну, за тот случай… в лесу.
Я остановился.
— Случай в лесу? Да какие могут быть обиды, Поляков, не помню такого.
Он замер. На его красивом, но слабом лице отразилось внезапное, шокирующее понимание.
— Ты… ты ничего не помнишь?
— Если ты мне сейчас всё расскажешь, то буду помнить, — мой голос мгновенно стал ледяным.
Я видел, как он сломался. Его глаза забегали, руки задрожали.
Он был на грани. Страх за сестру, чувство вины за прошлое, шок от моего воскрешения и внезапной агрессии — всё это смешалось в один парализующий коктейль. Он был готов говорить.
