Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

Водитель свернул с грейдера и, не углубляясь в улицу, остановил машину на зеленой полянке.

— Все, товарищи, дальше не проеду. Уж извините, дальше пешком.

Баринов вышел из машины, огляделся.

— Ну, и куда нам?

Водитель стал рядом, указал рукой.

— А вот по этому проулочку, по-над забором, по-над забором, по траве, — он задумчиво поглядел на туфли Баринова, на свои сапоги, вздохнул. — Значит, по-над забором... А курс держите во-он на ту сосну. Около нее и ворота тетки Фроси. Под сосной там лавочка резная такая, Платон делал — сразу увидите...

— А может, вы нас проводите? — спросил за спиной Акимушкин. Выйдя из машины, он уже успел ступить на краешек раскисшей, развороченной гусеницами колеи, и теперь безуспешно ерзал ботинком по высокому, ломкому бурьяну.

Водитель впереди выбирал дорогу, Акимушкин и Блохин с объемистой сумкой, чертыхаясь, старались попасть след в след. Баринов держался за ними.

— Как они ходят-то вообще, по этой грязюке?

— А куда им ходить? — отозвался водитель на этот, скорее риторический, вопрос. — Только в сельпо — по средам, когда хлеб привозят. На утреннюю и на вечернюю дойку — на тракторе возят. В воскресенье на базар в райцентр — тоже организованно, на тракторе. Иногда полная тележка набьется. А грязюка-то еще на месяц, как минимум. Пока не подмерзнет.

— Значит, хозяйка точно дома?

— Дома, дома, — заверил водитель, не оборачиваясь. — Или со скотиной, или на огороде...

Во двор попали без труда — собаки не было, калитка на простой щеколде.

«Похоже, мужик был обстоятельный», — подумал Баринов, оглядывая мощный забор, добротный дом, крепкие сараи и другие подсобные строения. И двор соответствующий — прибран, ухожен. В левой части за высокой металлической сеткой бродят куры, справа, в дальнем углу, у самого забора стоит, скособочившись, «Беларусь» без капота, двигателя и передних колес — видимо, в процессе ремонта.

На зов водителя хозяйка появилась из огорода, начинавшегося за легким штакетником в глубине двора. Маленькая худенькая женщина в глухой мешковатой кофте, длинной подоткнутой юбке неопределенных расцветок, вокруг головы — черной лентой платок в знак траура. Она аккуратно прикрыла калитку, поставила ведро с пожухлыми, кривоватыми желто-зелеными огурцами и поспешила к ним, вопросительно и тревожно переводя глаза с Баринова на Акимушкина и обратно. На Блохина и водителя она внимания не обращала.

— Здравствуйте, Ефросинья Карловна, — Баринов склонил голову в приветствии. — Мы знаем о вашем горе, сочувствуем и соболезнуем.

Он выдержал паузу, но хозяйка ничего не ответила. Она только кивнула, уголком воротничка кофты промокнула сухие глаза, и снова с вопросом и тревогой посмотрела на Баринова.

— Вы извините нас, пожалуйста, понимаю, визит совершенно не вовремя, однако... Платон Матвеевич незадолго до... гм-м... несчастного случая написал письмо в редакцию газеты, мы заинтересовались и приехали расспросить его кое о чем. Но раз так случилось, решили поговорить с вами. Разрешите представиться...

Баринов назвал себя, перечислив все свои научные звания, представил Акимушкина, Блохина, водителя.

— Это что ж, из-за его фокусов с самой Москвы приехали? — негромко сказала женщина, усмехнулась краешком рта. — Ну ладно, идемте в горницу.

Рассказывала Ефросинья Карловна охотно, хотя и немногословно, магнитофона не смущалась. Вернее, не рассказывала, а отвечала на вопросы, заявив в самом начале — вы, мол, люди ученые, а что вам надо про Платошу знать, мне неведомо, так что спрашивайте, а я, если знаю, скажу. А уж чего не знаю, так не обессудьте...

Дело привычное. В принципе, большинство из «клиентов» вели себя похоже. Так и говорили: спрашивайте, мол, потому как, что именно вам узнать хочется, мне и невдомек.

Сначала Баринов задавал общие, достаточно расплывчатые вопросы, потом перешел к конкретным, порой ставивших женщину в тупик. Но она честно признавалась — не знаю-де этого, и Баринов пробовал заходить с другой стороны.

Акимушкин смиренно сидел рядом, слушал, мотал на ус: высший пилотаж! Ни одного наводящего вопроса, только и исключительно конкретика — что? когда? где? кто? как? каким образом?..

В начале беседы из глубины дома в комнату вошел молодой парень лет двадцати двух, двадцати трех. Вроде бы и роста нормального, и в плечах не подкачал, но какой-то корявый, изломанный, даже ноги чуть приволакивал.

Сын, как догадался Акимушкин.

Парень в разговор вмешиваться не стал, молча обошел гостей, поздоровался с каждым за руку, и отошел к стенке. Да так и простоял там все оставшиеся полтора-два часа, иногда шумно вздыхал и тогда особенно ощущался застарелый, видимо, вчерашний перегар.

...Постепенно складывалась цельная, ясная, непротиворечивая картина. Поступки и события достаточно жестко мотивированы, логика довольно легко прослеживалась... Так что достоверность можно было принять стопроцентной.

Ту газету принес бригадир, Иван Лукич. «На, говорит, Платон. Оказывается, наука таких как ты изучает. Просят помочь»... Это он «Труд» выписывает. А им носят только «Правду» и районку «Путь к коммунизму», да еще журналы «Огонек» и «Крестьянка».

Про Платошины фокусы, считай, весь район знает. Иногда специально приезжают посмотреть. И он никому не отказывает. Вытряхнет спички из коробка — со спичками-то у него хуже получается — поставит на стол торчком и сядет напротив. Потом руки вот таким манером на груди сложит, нахмурится и на коробок так строго-строго посмотрит. А тот подпрыгивает и валится назад... А если со спичками, то строил такую башенку из трех коробков — вдевал один в другой, словно дети в паровозик играют. И тоже валил.

Ну, многие не сразу верят — ты, мол, дуешь на него!

Он тогда берет полотенце, рот себе завязывает, и снова коробок валит... Весной заезжал новый председатель исполкома, смотрел, смотрел, а потом и говорит: «Неужели ты носом на три метра дуешь?»

А обучился он этому фокусу в армии. Он же механизатор, и забрали его в какую-то автомобильную роту под Ленинградом. Одно название, что армия, все три года машины ремонтировал. Автомат, считай, в руках не держал — один раз на присяге, да раз-два дали пострелять... Они в гараже, у себя в бендежке, в спичечный коробок играли. Положат на край стола и снизу щелчком подбрасывают. И смотрят, какой стороной упадет — вверх или вниз картинкой, на бок или на попа встанет. Одна копейка, две копейки, три копейки и пять... Ну и Платон наловчился так на коробок смотреть, что у него он почти всегда на бок или на попа становился. А когда другие подбрасывают, чтобы плашмя падал... Смеялся, что,