Темна вода во облацех - Александр Федорович Тебеньков

Здесь он непреложно принял тактику мелких шагов с десятикратной подстраховкой. Работа с мозгом — это даже не прогулка по минному полю. Это... это даже сравнить-то не с чем!.. После новых попыток сканирования мозг Банника по-прежнему представлялся совершеннейшей мешаниной запретных для внешнего проникновения зон, закрытых участков, непреодолимых барьеров и блоков.

Порой это ставило Баринова в откровенный тупик. Скажем, сравнительно просто он мог просматривать память Банника с двух- или трехлетнего возраста лет до десяти-одиннадцати, можно сказать, почти «гулять» по ней. Или погрузить его в глубокий транс, когда поведение пациента зависело только и исключительно от «внешнего управления». Или внушить, например, что тот гениальный художник, и Банник за полчаса делал на альбомных листах великолепные этюды-наброски для неведомых картин. Каких — не мог сказать и он сам, пробудившись. Причем рисовал исключительно животных — львов, слонов, медведей, носорогов, антилоп... Пожалуй, при других обстоятельствах, из него получился бы очень незаурядный художник-анималист. При том, что в жизни Банник рисовал по принципу: «Точка, точка, два крючочка, палка, палка, огуречик...»

Но стоило хотя бы намеком коснуться тех самых снов... Даже просто попытаться проникнуть в личность пятнадцатилетнего, двадцатилетнего, тридцатилетнего и так далее Банника, как у пациента мгновенно появлялись тревожные признаки чисто соматического характера — тахикардия, учащенное дыхание, быстро прогрессирующая каталепсия, резкое изменение температуры тела. Совершенно необъяснимо — согласно показаниям цереброскопа — снижалась активность головного мозга. Что естественно заставляло тут же прерывать сеанс. Во избежание, так сказать.

Потому-то гипнотические сеансы Баринов постановил проводить не более пяти-шести в месяц. По обстоятельствам. И к каждому готовился не менее тщательно, чем в былые времена к операции по вживлению электродов в головной мозг морских свинок, кроликов и собачек — расписывая поэтапно буквально каждый шаг: с возможными вариантами.

Ход сеансов двумя суперсовременными японскими видеокамерами писали на такие же японские видеомагнитофоны. Одна снимала общий вид, вторая фиксировала крупным планом подопытного.

«Разборку полетов» устраивали тут же, едва передохнув... Почти всегда выводы всех троих — его, Банника и Долгополова — совпадали или оказывались очень близки. Только вот, к сожалению, зачастую сводились к диагнозу участкового врача в историях болезней — «Ч.Е.З.», что в переводе на общечеловеческий гласило — «черт его знает».

Ночами Банник спал в лаборатории, оклеенный датчиками.

За четыре месяца случилось у него два «странных сна». Но — опять же! — ничего нового. Нина Васильевна Афанасьева — один в один: согласно внешним наблюдениям, согласно показаниям приборов. За исключением малого: о содержании снов Банник упорно и необъяснимо молчал. В сердцах Баринов даже обозвал его «чертовым партизаном», без какой либо реакции с его стороны.

Чем он занимался днем — Баринов не следил. Хотя сталкивались — согласно регламенту, принятому в НИИ: на пятиминутках, плановых совещаниях, на индивидуальных докладах руководителей автономных подразделений, отдельных теоретиков на «вольных хлебах» и тому подобное. Баринов ориентировался в административно-хозяйственных делах слабо, но, как ему представлялось, Банник на практике внедрил идею технократической системы организации управления без каких-либо элементов «народной демократии». А может, что вернее, военно-научную, как ни парадоксально соединение двух мало схожих понятий.

Надо признать, плоды эта практика давала.

2

Как ни странно, у них начались складываться какие-то отношения.

Простить Баннику — не простить... речь об этом, пожалуй, не шла. Закрыть — не закрыть глаза на его прошлые «художества»... скорее, просто пока, на время, отвести их в сторону. И принимать этого человека так, как он есть, а-ля натюрель. Других вариантов не просматривалось. И размышлять на эту тему больше не хотелось.

Вечерами они иногда чаевничали. Вдвоем. Когда у Банника в коттедже, когда у него, а чаще в лаборатории, непосредственно перед сном.

Тематики касались, как правило, нейтральной: погода, классическая литература, искусство в целом и в частностях... Детство и юность — избирательно...

Вообще-то, Баринов больше помалкивал, говорил, в основном, Банник.

Порой, вспоминая школьные или студенческие времена, он позволял себе кое в чем раскрыться. В эти моменты у Баринова даже начинало шевелиться в душе какое-то человеческое чувство к нему — то ли сопереживание, то ли элемент понимания... Ненадолго, правда.

Но вот однажды Банник, вспоминая о детстве, ни с того и ни с сего, неожиданно и вдруг, вышел на тему, которую в вечерних чаепитиях они, не сговариваясь, тщательно обходили.

— В четвертом классе заболел я корью. Ну, ты знаешь — температура за сорок, состояние аховое. Какое тогда было лечение, тоже представляешь. Но выкарабкался. В детской у меня тоже была люстра — не абажур, как тогда было модно, а настоящая люстра: небольшая, с такими, знаешь, хрустальными висюльками... Я лежу в постели, горит ночник в виде совы, и я смотрю на эту люстру. И мне хочется, чтобы центральная висюлька покачалась. И я взглядом, мысленно, пытаюсь ее раскачивать. И представляешь, получилось! Я даже не удивился. У меня жар, сознание затуманено, я в полусне-полубреду, восприятие, как сейчас бы сказали, неадекватное. А я ее взглядом, сознанием, мыслью подталкиваю, раскачиваю как качели... Пошел на поправку — и забыл. Ну, мальчишеская сущность, сам знаешь. Вспомнил только в девятом классе. Там тоже своя история. Моя пассия, милая девчушка с темными кудряшками, сидела в правом ряду за две парты впереди. Я-то все годы был отличником, на золотую медаль уверенно шел, а она в математике мало что смыслила. Такая, знаешь, легкомысленная болтушка-хохотушка. Но — влюбился, видишь ли... На контрольной свой вариант я решил быстро и набросал для нее решение задачки на маленьком таком листочке. Скатал в трубочку, бросил между рядов, к ее парте. И вдруг вижу, наша математичка, Василиса Петровна, направляется прямо туда. Увидит — и мне «банан», а главное, моей Светлане тоже! И я упираюсь взглядом в эту злосчастную бумажку и гоню, гоню, изо всех сил гоню ее дальше по проходу, под следующую парту! И она меня послушалась... Вот так, Баринов, обнаружил я в себе этот «дар». Эту способность к телекинезу... Меня папаша в МГИМО прочил, «коны набивал», а я рванул в медицину. Очень мечтал разобраться в собственных мозгах...

В другой вечер он пустился в воспоминания, как в составе специальных групп на протяжении многих лет обследовал психиатрические клиники в самых разных городах в поисках людей с экстрасенсорными особенностями. «Сонников», как он выразился, выискивал особо, исключительно для себя, не посвящая коллег в суть дела... Начало таких