Огни Хафельберга - Ролдугина Софья Валерьевна

Натолкнувшись на сияющий образ пикантно-полураздетого Шелтона в чьем-то сознании, Марцель поперхнулся и завертел головой в поисках дамочки с неподобающими мыслями. Нашел, хмыкнул и пихнул напарника локтем в бок, горячо шепча на ухо. — А на последней лавке в углу сидит Анна с семьей.

Она про тебя думает. — Семья? — Анна! — беззвучно хохотнул Марцель. — На, глянь! И он перекинул ему образ. Лицо у Шелтона стало каменным. — Убери руку, Шванг, и займись делом, а не поиском непристойностей.

Они меня сами находят.

Буркнул Марцель и уставился на роспись по своду. Позади кто-то прикрыл дверь. — Герр Вебер, проходите, пожалуйста, сюда. Марцель развернулся так, как будто его полоснули стеклом по спине. Слева от входа, за спинами стоящих вдоль крайней скамьи людей кто-то протискивался. Марцель издалека различил блондинистую шевелюру с характерным пробором, Герхард Штернберг, а вот перед ним шел… «Не туда смотришь, кретин!»

почти беззвучно выдохнул Шелтон. «Декстер!» И когда Марцель обернулся, то священник уже поднялся на омвон. Электрический свет у стыка между стенами и сводом померк, и как-то вдруг оказалось, что омвон и пространство вокруг освещено только белыми свечными огоньками и бледным утренним светом, пробивающимся сквозь витражи. Страницы писания мягко сияли в темноте, и червоточенный в пространстве был стоявший над ним Александр Декстер в буднично-темных священнических одеяниях и со склоненной головой.

Марцель медленно выдохнул и отпустил телепатию. Мысленный гам захлестнул нутро мутным речным потоком. Александр Декстер что-то сказал, потом еще и еще. Все встали, и Марцель с ними, вытягивая шею, пытаясь за чужими спинами рассмотреть, протянуть зыбкую ниточку контакта.

Зрение странно обострилось. Он видел капли испарины на шее у дебелой женщины на две скамьи впереди, видел удивительно объемный и рельефный контур перстня на чьей-то руке, определенно мужская кисть, но женская-женская кружевная манжета, а чужие спины загораживают фигуру.

Он видел вышербленную на лавке в первом ряду белое дерево на сколе вытертого лака, и складки на лиловой юбке у девушки, как линии жизни и судьбы, и отблеск свечного огонька на амвоне, дрожащая, идеально круглая рыжая монетка, и тонкие пальцы Александра Декстера с четкими белыми лунками у основания ногтей, и свет, дрожащий у него на ресницах, и черные, как уголь, волосы, разделённые строго на прямой пробор, и чёрные улыбчивые глаза. Он видел это через других, вмешиваясь в разум, цепляясь за восприятие, и плёл, плёл, плёл свою паутину.

А потом Александр Декстер, словно услышав что-то, поднял голову и встретился взглядом с Марцелем. Есть контакт! Глаза Александра Декстера не казались чёрными, действительно были такими. Первую секунду Марцелю показалось, что он шагнул на асфальт, а увяз по пояс в смоле, и теперь его затягивает глубже, и нельзя даже пальцем на ноге шевельнуть.

Это нечто не имело ни цвета, ни вкуса, ни запаха, ни текстуры, просто замедление, вязкость, как овеществленный концепт, а не менее захватывающий разум все больше и больше.

«Я не хочу туда, не хочу, не хочу!».

Ужас сковывал мысли, и Марцель, кажется, запрокинул голову к куполу, словно тонул и задыхался по-настоящему, когда электрическим разрядом по нервам прокатилось осознание — это не пустота, не бессмысленная вязкость, это самоконтроль. И страх исчез. Смола стала хрустальным лабиринтом с прозрачными стенами, в центре которого трепетал на ветру оранжевый огонёк.

Где-то в бесконечно далёкой параллельной реальности Марцель чувствовал, как Шелтон незаметно помогает ему сесть, поддерживает, не даёт упасть, как онемевший храм наполняет мужской голос, не слишком приятный, слегка скрипучий, но неплохо поставленный, как светлеет взгляд у бранчливой старухи по правую руку и как наблюдает из-под прикрытых век за священником её муж. Марсель шёл по лабиринту к огню, и чем ближе подбирался, тем выше и ярче тот становился.

А потом зазвучала музыка. Сначала она спустилась с высоты, медленно, как падающий с вершины башни шёлковый платок на ветру, окутала разум прохладой и чистотой, подхватила органными голосами и взметнула вверх к нарисованному небу и к святым с позолоченными нимбами, и… заиграла со всех сторон, совершенно реальная, осязаемая, резонирующая с той мелодией, что уже звучала в сознании.

Крустальный лабиринт остался далеко позади. В музыку вплелись женские голоса, слабые и невесомые, но удивительно гармоничные. Марцель порывисто оглянулся. Лицо Рут было совсем близко. Она жмурилась, и плотно сжатые губы ее белели узкой полоской. Марсель смотрел на нее глазами старой монахини по имени Андрея, в груди у которой трепетало бабочкиными крылышками предчувствие чуда.

И этот миг длился долго, долго, долго, насколько хватило только дыхания, а потом лицо Рут разгладилось. Так успокаивается вода после брошенного в озеро камня. Рут невидяще распахнула веки, Рут набрала воздуха и запела. Нарисованное небо раскололось.

Ненавижу, ненавижу, ненавижу, ненавижу, тварь, тварь, тварь!

Марцеля скрутило, свернуло пополам, и он с размаху до искр в глазах шарахнулся лбом о деревянную скамью. К горлу резко подкатила тошнота. Старуха рядом испуганно взвизгнула, но ее страх относился не к падению Марцеля. Свечи, длинные, тонкие, восковые свечи перед алтарем на Каскадах по бокам разом вспыхнули, взметнув пламя на полметра вверх, и стекли желтыми восковыми лужицами.

Марцель видел это сотнями глаз, а в виски вкручивалась жуткая, заунывная «ненавижу тварь», и разум беспомощно барахтался в чем-то гниющем. «Слева в углу!», — только и смог Марцель хрипло выдавить из себя, судорожно ухватившись за щиколотку напарника и с облегчением провалился в обморок.

Это знамение! Боже, боже, боженька, как же страшно, страшно, страшно!

Я видела это! Прости меня, прости, прости меня, прости меня, прости меня, прости, прости, прости меня, прости же меня!».

Когда мысленный бубнёж в голове стал невыносимым, Мартель очнулся. Под спиной было что-то жёсткое, ребристое, лицо покрывало холодная влага, мелкие-мелкие капли, то ли конденсата, то ли моросия. Затылок лежал на чем-то умеренном мягком и тёплом, и это что-то пахло обычным парфюмом Шелтона. — Головой на коленке, значит, как маленького! — разбойно ухмыльнулся Марцель, не размыкая век.

Проснулся, наконец-то, — сухо констатировал Шелтон. Горячая ладонь уверенно легла на лоб, прикрывая глаза. Марцель поморгал, нарочно щекотя её ресницами. И, вижу, уже достаточно оправился. Тогда садись и жди меня здесь, я должен кое-что уточнить у свидетелей, пока еще не все разошлись. Обсудим произошедшее чуть позже. Ощущая, как постепенно возвращается чувствительность и холод пробирается под влажную рубашку, Марцель осторожно принял сидячее положение.

Напарник перенес его на лавку в полисаднике между церковью и монастырем под лимонным деревом. С неба по-прежнему сыпалась дурацкая морось, но к югу тучи начали разбегаться, и в просветы между ними проглядывала насыщенная синева. Шилтон, убедившись, что с Марцелем всё в порядке, поднялся, перекинул ремень сумки через плечо и направился к церкви. Оголтелые птицы надрывно распевали, как весной.

Глубоко вздохнув, Марцель достал сигареты, со второй попытки прикурил от шипящей спички и медленно затянулся. На сей раз голова не болела, и телепатия не спешила глохнуть. Мысленный гамм слышался так же отчетливо, как и, но шёл фоном, как шум в метро. Сначала раздражает, потом за пять-шесть остановок привыкаешь к нему и перестаёшь замечать. «Значит, я претерпелся к этому психу? Интересно». — пробормотал он.

Сигаретный дым слегка горчил и царапал горло. Марцель прикрыл глаза и, снова забравшись на скамью, вытянулся на ней, согнув ноги в коленях. Думать о чём-то не хотелось категорически. Навалилась Та блаженная лень, которая ласково закатывает человека в одеяло воскресным утром, смягчает подушку под щекой и смежает веки. На границе зоны слышимости маячило чьё-то присутствие. Когда Марцель докурил первую сигарету и вслепую потянулся за мокнущей в изголовье пачкой, этот кто-то начал приближаться.