Огни Хафельберга - Ролдугина Софья Валерьевна

Так эта дамочка его попыталась сначала напоить, а потом зажала в коридоре, угрожая, что если бедняга Герхард ей не ответит взаимностью, то в тот же день вылетит из банка с волчьим билетом. Герхард то ли не сразу опомнился, то ли нарочно позволил дамочке себя немного потискать, а затем пошёл и написал заявление в полицию. В ходе дела всплыли другие фигуранты, тоже молодые симпатичные клерки, которых дамочка набирала себе в гарем.

По решению суда она выплатила жертвам солидную компенсацию. Правда, после этого скандала Герхард всё равно не смог оставаться в банке, уволился через два месяца и вернулся в родной город, где с тех пор и работает в полиции. — Да уж, точно бедняга. Интересно, у него травма на всю жизнь случайно не осталась? На месте Герхарда я бы обеспечил ей такие ночные кошмары, что она б зареклась приставать к своим подчиненным, — мрачно посулил Марцель.

— У тебя несколько больше возможностей, чем у обычного человека, — пожал плечами Шелтон. — Мне гораздо ближе другой вариант — использовать дамочку, держа её на коротком поводке, а потом, когда она себя исчерпает, слить на неё компромат. Правда, есть одна загвоздка. — Какая? Мартель не удержался и положил пальцы Шелтону на сгиб локтя, чтобы яснее слышать мысли.

— Она наверняка бы попыталась распустить руки. А я не выношу, когда меня трогает, — задумчиво ответил Шелтон, глядя на аллеющий горизонт. — Поэтому, наверное, я бы просто подстроил для неё несчастный случай. Марцель поспешно одернул пальцы, разрывая прикосновения. — Ты серьезно? — Я всегда серьезен, — шванг. С достоинством откликнулся он.

Особенность характера? Ему было весело, хотя торжественное выражение лица говорило об обратном. — Вот что хочешь, могу поставить, — пронеслось в голове. — Но сейчас меня накололи. Правда, в чем состоял прикол, ответить Марцель затруднялся. Кафе Линденов оказалось уже закрытым, вполне ожидаемо. Классический саксонский ужин от добродушной Гретты стал слабым утешением, поэтому решено было заскочить на заправку, круглосуточный магазин и хотя бы купить мороженого на десерт.

Прогулка затянулась, и в итоге домой получилось вернуться только около десяти часов. Вальцы, естественно, уже спали. Ульрики куда-то запропастилась. Марцель даже специально подошел и подергал дверь в ее комнату. Шелтон, наскоро перекусив, опять засел за работу. На сей раз полез проверять свои вложения. Под окном орали коты, перепутав август с мартом.

Марцель поглядел-поглядел на светящийся экран Шелтонова ноута, на сгущающиеся в темном небе тяжелые, явно грозовые тучи, послушал кошачьи вопли и полез в аптечку за берушами. Проснулся он от полнейшей, оглушающей тишины. Бируши были ни при чем. Они уже давно вывалились, закатились под шею и теперь только мешали спать.

Но даже и с заткнутыми ушами обычно что-то слышно. Ток крови, собственное сердцебиение. Сейчас же Марцель не слышал ничего. Даже чужих мыслей. Как будто телепатия отключилась. А еще все тело было в холодной испарине.

Кошмар приснился, наверное.

Сонно выпростав руку из-под одеяла, Марцель вслепую нащупал шнурок ночника, дернул и только потом открыл глаза по привычке Щурись. Свет был неестественно тусклым, лиловатым, он словно шарахался от предметов, окруженных сюрреалистически густыми угловатыми тенями, но кое-что Марцель разглядел сразу. На краю его кровати сидела женщина в старомодной шляпке.

— Ульрике? — беззвучно выдохнул Марцель, уже зная, что ошибается. Руки и ноги стали ватными, а влажное от пота одеяло потяжелело килограмм на пятнадцать.

Я дома.

Кровь застучала в висках, игольной болью отдаваясь во всем теле. — Это просто ночной кошмар.

Я дома, а рядом спит Шелтон. Три шага до него, три шага. Это сон. «Я тоже сплю, я дома, я…».

Женщина обернулась к Марцелю, словно услышав оклик. «Ну не надо…» Губы у Марцеля растрескались и пересохли. Хотелось кричать, но почему-то получался только шепот и то беззвучный. «Уходи, не надо… Отстаньте вы все от меня…» Очень естественным, почти до боли человеческим движением — женщина перевернулась на бок и поползла по скомканным одеялам к парцелю.

А он даже ноги не мог поджать и двинуться не мог, и даже зажмуриться, только дышал все чаще, и воздух был колючим, и горячим, и с привкусом ржавчины. Неимоверная тяжесть вжимала в матрас, словно наваливалась бетонная плита — на щиколотке, на колени, на бедра, на грудную клетку. — Тусклый свет ночника наливался краснотой.

Не надо!

Марцель шептал и даже голоса своего не слышал, словно оглох. Разум был парализован, не дотянуться, не позвать. Матрас почему-то не прогибался от её страшной тяжести. Даже на подушке не оставалось вмятин, там, куда опирались её руки, по обе стороны от головы Марцеля.

Ну, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста,

Пожалуйста!» Он уже и сам не знал, кого и о чем просил. Ее лицо было совсем-совсем близко, на расстоянии вздоха, но черты расплывались. Марцель и не понял, что это слезы, пока не моргнул и не почувствовал, как к вискам стекает что-то горячее. Женщина смотрела на него, широко распахнув абсолютно черные глаза. Брови были заломлены болезненно, рот раскрыт, и в уголках его запеклась кровь.

Сердце у Марцеля стучало уже так сильно, что, кажется, тело сотрясалось, и что-то кололо в лёгких, и каждый мелкий лихорадочный глоток воздуха отдавался болью.

«Не надо!».

Смотреть было страшно, но зажмуриться, потерять женщину-изведа ещё страшнее. И Марцель смотрел. А потом она вспыхнула. Пламя не обжигало, но Марцель видел, как её кожа чернеет, пресыхает костям, обтягивает череп хрупкой корочкой, как сморщиваются глаза, как глянцевые черные локоны перегорают в дым, и сами кости осыпаются пеплом, и пепел все сыплется, сыплется, сыплется, неощутимый, песочно-серый, на подушку, на лоб, на щеки, в марцелевы слепо распахнутые глаза.

Где-то слева, под грудиной у него появилась боль. Она была не острая, не тянущая, а какая-то всеобъемлющая, давящая. Она растекалась вопреки физическим законам во все стороны сразу, отдаваясь в плече, в горле, под черепом.

Марцель дышал мелко и часто, и простыни липли к мокрому от испаренной телу, а кисти рук и ступни почему-то не мели. «Шелтан», — растрескавшиеся губы не исторгли ни звука. «Шелтан», — растрескавшиеся губы не исторгли ни звука. Звука. — Шелтон! Имя как будто разбило невидимый заслон, и вернулись звуки. Шум проливного дождя за окном, гудение перегревшегося ноутбука, скрип кровати и резкий выдох напарника одним телепатическим воплем вырванного из сна.

Вспыхнул свет настольной лампы, ударяя по глазам. Марцель беспомощно моргнул. — Чтоб тебя, Шванг, идиот! Ты чего разорался? Шелтон, как был, босиком и голый, пошлёпал по деревянному полу. Каждый шаг болью отдавался в груди Марцеля. Дышать становилось всё труднее.

«Что с тобой происходит, Кре…» Шелтон осёкся. Даже ругаться не стал. Просто замолчал. Шванг.

«Больно…».

Шелтон стянул с него одеяло движением одновременно быстрым и бережным, Наскоро ощупал ладонями с ног до головы, задирая влажную футболку, попытался найти пульс на запястье, и вот тогда выругался. Марцель опустил веки. Просто смотреть, и то было уже слишком, слишком. Где-то на грани восприятия вспыхнули чужие ощущения, тоже боль, резкая, но не опасная.

Шелтон, опять иголки под ногти.

А потом теплые пальцы начали разминать грудную клетку, то ли ребра пересчитывать, то ли давить на невидимые точки. Сознание у Марцеля плыло, как у пьяного. Он не сразу осознал, что с каждым выдохом боли становится меньше, а тяжесть пропадает. — Холодно, Шелтон. — Кретин! Кретин! — голос у стратега звучал не сердито, а устало. — Это у тебя температура тела в норму возвращается.

Лежал здесь холодный, как труп. — Шванг, что случилось? Я еле-еле успел. Он наклонился, быстро повыдергивал из-под ногтей на ноге иголки и осторожно сыпал на прикроватную тумбочку. — У тебя инфаркт миокарда был и гарью пахнет. Шелтон запнулся. — Это опять случилось, да? Марцель сморгнул, на глазах опять выступили слезы, а горло свело судорогой.