Венценосный крэг - Ольга Николаевна Ларионова
Сэнни почувствовала предательское пощипывание в носу и, не стесняясь, потерла его ладошкой.
– Мальчик. Он появился на свет с отчаянным криком, который прозвучал еще в утробе матери. И все увидели, что его спинка представляет собой одну кровавую, обожженную рану. Никто не верил, что он выживет, но он выжил несмотря ни на что. И мать ненавидела его – не за уродство, нет; ей казалось, что, если бы ее любимый не был бы одержим стремлением оставить после себя сына, он перенес бы последнюю ночь и остался в живых… Но она, как и все здешние матери, умерла слишком скоро, едва выкормив первенца, и тяжести ее нелюбви он почти не запомнил. Гораздо тяжелее переносил он свое одиночество, ведь на этой земле женщины рожают, как правило, сразу по двое, а то и по трое младенцев, и они подрастают в теплой близости брата или сестры. И вот, если не лгут предания, – тут голос рассказчика зазвучал еще глуше, словно стиснутый неподдельной болью, – кто-то из нянек-бобылих проговорился, что и у него родился брат…
Горон снова запнулся, но на сей раз он словно взвешивал: а стоит ли рассказывать дальше?
– Монстр. Непотребное чудовище, непохожее на человека – истинное дитя солнечной ярости, – прозвучал его твердый и безжалостный голос. – От выродка-близнеца поспешили избавиться, но память о нем преследовала этого человека так же неотступно, как и жгучая боль в спине.
– Ты говоришь как будто о себе! Я не ошиблась – ведь это у тебя тоже был брат-урод! – по какому-то наитию быстро проговорила – даже не спросила – Сэнни, и волосы Горона, всегда точно колышимые неощутимым ветерком, вдруг замерли в неподвижности.
Но ничто в его лице не дрогнуло – или этого не было заметно за теневой завесой. И голос был совершенно спокоен:
– Маловероятно. Мне бы об этом поведали. Но всю жизнь меня преследует ощущение, будто кто-то подползает ко мне, ластится, просит разрешения хотя бы побыть рядом… И я невольно гоню его прочь, хотя точно знаю, что никого на самом деле нет… Вот и весь мой рассказ о последнем из вольного рода номадов, которые не терпят над собой никакой чужой власти.
– Ты сказал: последний. Так ты что же, не хочешь оставить после себя сына?
Он внезапно наклонился над нею – так резко, что волосы стремительно метнулись назад, словно не желая коснуться лица и плеч молодой женщины, над которой Горон навис, точно ночная птица:
– Сына! А ты… ты согласилась бы?
Она осторожно отклонилась, поднялась на ноги. К такому повороту разговора она была не готова. Теперь главное – собрать всю свою дипломатичность и не обидеть его нечаянным словом.
– Горон, тебе нужна сильная, я бы даже сказала – неукротимая женщина, равная тебе самому, а не любопытное и легкомысленное дитя, как ты меня называешь.
Он тоже поднялся, медлительно и легко, как черное облако из грозового ущелья.
– Дитя. Беспечное, пленительное дитя, – прошептал он как бы про себя, – откуда тебе знать, о какой любви мечтает одинокий странник, у которого нет ни собственного гнезда, ни, может быть, завтрашней вечерней зари? И тем более тебе ли ведать, что настоящую любовь дарит не зрелая женщина, а беззаботное, юное существо, подобное эльфу из маггировских легенд, чье первое чувство вспыхивает, словно предгрозовая зарница; оно чисто, как отражение лунного света в капле росы на придорожной паутинке, потому что не замутнено ни оскорбительной осторожностью, ни расчетливым опытом. Только в юности, не ведающей страха смерти, можно любить безоглядно, как любят те девочки, которые, несмотря на все запреты, летят навстречу самому Лунному Нетопырю, волшебным провидческим даром предугадывая в себе именно такое самозабвение. Законы этой земли, сотворенные и записанные бобылями и одинцами, правящими в каждом подлесье, определяют им совсем иную судьбу: молодость длиною почти в целую жизнь и лишь на закате – единственную скоропалительную страсть, рождение потомства и – последний путь, хорошо, если вдвоем… Но на самом деле это не любовь, нет – это просто страх одиночества. Прижизненного одиночества… такого смехотворно краткого – перед одиночеством вечным. И прошу тебя: никому не передавай моих слов, Эссени…
Он поднес руки к вискам, закрывая лицо, и длинные пряди волос зашевелились, обвиваясь вокруг них.
Бедный, бедный Горон…
– Бедный, бедный Горон, – как эхо, повторила она. – Вот, значит, какой любовью любил ты сам на заре твоих дней…
– Нет, – глухо проговорил он, отворачиваясь. – Не любил. Я никогда не позволял себе никого полюбить, поэтому какая-то частица моего сердца так и осталась юной. Я не имею права на счастье – моя жизнь по завещанию пращуров отдана делу борьбы.
– Но ведь каждый из них оставлял после себя сына!
– Каждый. Но не я. Может быть, они не были так горды… и так уродливы. И не ждали от судьбы того беззаветного отклика, который нужен мне. Но я никогда и ни у кого не стану его вымаливать. И закончим на этом.
– Ты меня прогоняешь?
– Нет. Просто я попрошу тебя, Эссени, больше не подходить ко мне так близко, как сегодня, чтобы мне снова не показалось… Но хватит об этом. – Он глянул вверх, где сомкнувшиеся листья уже не пропускали неуемного сияния вступившего в свои права утра. – Ты перетерпишь дневную жару прямо здесь, на затененной тропе, потому что смрадный дух этого подлесья будет для тебя непереносим. Еды и питья достаточно. Как только солнце сядет, обойди купину слева, и увидишь черные ворота в Слюдяной распадок. Иди строго по вешкам живой тропы, береги глаза от блеска. Тропа упрется в гладкую известняковую стену, иди вдоль нее влево, пока снова не наткнешься на черные воротца. За ними лежит устье трех долин, это земли вяльев. Жди сразу за вторыми воротами. А сейчас мне недосуг, надо совет держать с одинцом поруханским.
Он круто повернулся и пошел прочь, как всегда не попрощавшись. Жалеет о том, что был чересчур откровенен с первой встречной?
Разве ты не заметила, что ты ему – не первая встречная?
Очень, очень, очень жаль. Однако рано или поздно придется его разочаровать… Но все-таки хорошо, что это произошло не сегодня.
Сегодня. Это слово разом вернуло ей ощущение быстротечности времени. Домой, скорее домой!
* * *
А на Игуане, где она успела только на минутку заглянуть на прибрежное пастбище и, к ужасу сервов-пастухов, скормить двум ни в чем не повинным козлам невестийские гостинцы, она чуть не столкнулась с супругом, возвращавшимся от Алэла в состоянии крайней ажитации.
– Сэнни! – крикнул он, метнувшись к жене, которая только-только уселась на пороге,
