Локки 9. Потомок бога - Евгений Валерьевич Решетов
— Да-а-а, вот так деньги кончатся — и всё, придётся возвращаться к Апофису не солоно хлебавши, — язвительно заметила Мия.
— Не, если кончатся деньги, тогда ты за информацию будешь расплачиваться натурой.
Девица сразу сбилась с шага, будто подвернула ногу, и резко повернула ко мне голову.
В темноте капюшона сверкнули её глаза, а изо рта вырвалось:
— Нет! Ты не посмеешь так со мной поступить!
— Почему? — удивился я. — Ты же теперь служишь мне. Забыла? Так что я волен распоряжаться твоим телом как хочу.
Мия сжала кулачки и рассерженно зашипела, стоя посредине узкой улочки, где едва могла проехать телега.
И тут в стороне от нас раздался грохот копыт и весёлое улюлюканье.
Я едва успел схватить Мию и вместе с ней прижаться к растрескавшейся стене дома, как мимо нас на полной скорости пронеслись два всадника, обдав горячим воздухом, грязью из-под копыт и тяжёлым духом навоза.
Один азартно завопил, прижимаясь к гриве лошади:
— Виконт, я вас сделаю! Выиграю этот спор!
— Нет уж, это я вас обгоню, сударь! — распалено крикнул другой.
И они понеслись по улице дальше, сбив с ног несколько замешкавшихся горожан. Один человек упал так неудачно, что разбил голову. К нему сразу же бросились люди. Чтобы помочь? Увы, они сразу вывернули его карманы и передрались за медяки. Хорошо хоть не убили.
— Да, по сравнению с этими дворянами даже аристократы в Империи кажутся адекватными, — произнёс я. — Похоже, они тут полновластные хозяева и даже если кого-то убьют, то максимум отделаются штрафом.
— Ублюдки сраные! — зло прорычала Мия, посмотрев в сторону поворота, за которым скрылись всадники.
— Ну, явно не святые души, — поддержал я её, переведя взгляд на горожан, с криками и тумаками дерущихся за монеты.
Похоже, побеждал здоровенный краснорожий небритый детина. Он схватил несколько монет и откатился к указателю. А на том крупными буквами было выведено «Постоялый двор» и для особо одарённых нарисована картинка, изображающая кружку пенного и кровать.
— Вот куда нам надо, — указал я рукой на знак, глянув на Мию.
Та окинула меня оценивающим взглядом, фыркнула и насмешливо произнесла:
— Всё-таки не утерпел и решился покувыркаться со мной?
— Боги, да что же у тебя мысли только об одном⁈ Не буду я с тобой кувыркаться! — выдохнул я, аж руками всплеснув. — На постоялый двор мы пойдём совсем не за этим. Подумай сама, дурочка, куда может двинуться Сварог в первую очередь? Конечно же, пожрать и отдохнуть. Не на улице же ему спать. К тому же на постоялый двор всегда съезжаются путешественники, а они частенько знают и видят больше других.
Мия сощурила зенки и прошипела, задетая за живое моим отказом возлечь с ней:
— Помяни моё слово, Локки, ты рано или поздно сам ляжешь в мою кровать.
— Вот уж вряд ли, — фыркнул я и двинулся в том направлении, куда указывал знак.
— Ты не знаешь, от чего отказываешься.
— Ой, начинается… Все вы так говорите, а потом оказывается, что вы даже не в курсе, что такое Асгардский штопор и Иггдрасильская лавочка.
Девица осеклась и вроде нахмурилась, будто пытаясь понять, что значат эти названия.
Я же самодовольно улыбнулся, завернул за угол и увидел постоялый двор. Тот возвышался над окрестными домами на целый этаж и выглядел гораздо приличнее их — здесь явно останавливались те, у кого водились деньги.
Постоялый двор был окружён кирпичной стеной и сам тоже оказался выстроен из кирпича. Крышу покрывала красная черепица, а из забранных решётками окон струился жёлтый свет керосиновых ламп.
— Многообещающее место, — пробормотал я и покосился на надувшуюся Мию.
Та первой вошла в гостеприимно распахнутые ворота, за которыми скрывался небольшой двор, хорошо освещённый факелами.
На кирпичном крыльце стояла троица пьяных хохочущих мужчин в дорогих камзолах. От них несло вином, табаком и чесноком.
У крайнего слева в руке ходил ходуном револьвер. И прищурившись одним глазом, он пытался прицелиться в женщину средних лет, привязанную к одной из деревянных опор навеса для соломы. Платье на груди бедняжки было разодрано, обнажая грудь, покрытую синяками. Глаза и рот ей завязали, так что она могла лишь мычать, дико извиваясь.
Двор же оглашал истошный крик мальчонки лет десяти:
— Мама! Мама! — звал он, протянув руки к женщине.
Но его крепко держал за худые плечи седоусый мужчина в картузе, застиранной рубахе и парусиновых штанах, подвязанных верёвкой.
Он с тупой покорностью на морщинистом лице косился на троицу, а те хохотали и давали советы пьяному стрелку:
— Давайте, давайте, сударь Окунев, если попадёте ей в голову, то сразу и выиграете. А ежели рана будет лёгкая — начисляется одно очко, за тяжёлую — три. Но в любом случае после вашего выстрела право переходит сударю Карпову, а потом и мне. Однако помните, господа, я-то точно попаду, ведь выпил на две кружки меньше вашего!
Они снова захохотали громко, по-господски, явно уже одурев от собственной власти и безнаказанности. Их багровые расплывшиеся, сальные рожи носили отпечатки всех мыслимых человеческих пороков и даже парочки таких, о которых, возможно, не знала даже Мия с её чёрной душой.
Смуглянка же в этот миг без всякого сочувствия к происходящему окинула взглядом разворачивающуюся драму и направилась к крыльцу, предусмотрительно не пересекая линию возможной стрельбы.
— Дяденьки, дяденьки, умоляю, не стреляйте в мою матушку! — заголосил пацанёнок, давясь слезами и размазывая их по впалым щекам. — Она же вам ничего не сделала! Она всего лишь пролила пиво на ноги того господина… Она отработает, мы отработаем! Я пойду к вам в услужение, буду делать самую тяжёлую работу, чистить ваши сапоги… я всё отработаю и даже больше… Только не стреляйте в неё, умоляю!
Однако его голос потонул в очередном взрыве гогота. Дворяне обращали на него не больше внимания, чем на комаров, жужжащих в напоённом морской солью воздухе, пропитанном запахом жареного мяса и пива.
— Отпусти, дядька Перфилий! — вскричал пацан и попытался укусить за руку усатого, удерживающего его.
Но тот ещё крепче прижал мальчишку и громко прошипел:
— Молчи, молчи! Они же и тебя убьют, дурёныш. Мы… мы полностью в их власти. Это… это испытание дали тебе боги Хаоса. Ты должен пережить его.
Парень зарыдал пуще прежнего, горько, жалобно, аж подвывая. И его отчаянный взгляд скользнул по моей фигуре, замершей
