Истина лисицы - Юлия Июльская
Её слова – ледяной поток, тут же прояснивший сознание. Инари отвернулась, выбрасывая из головы чернеющие бездны глаз, и отошла ближе к воде, вглядываясь в изморозь на зарослях у берега.
– Прости, я не хотела ранить тебя своими словами. – Каннон подошла к ней, но не стала касаться. Во всяком случае, не тем телом, что стояло за спиной Инари. Но даже в том, как она остановилась в полушаге, было столько осторожности и мягкости, что Инари при всём желании не смогла бы злиться.
На Каннон и невозможно злиться, никому не удавалось. Такая уж она.
– Ты знаешь, отчего появились ногицунэ, – тихо сказала Инари, глядя на неподвижную водную гладь. – И всё же я дала им волю, которую они так хотели. Дала им выбор, какой они желали. Они не служат мне, не подчиняются правилам, но и живут дикарями – разве это не милосердно?
– Многие из них так не считают.
– Многие из них, – огрызнулась Инари, резко обернувшись, – забыли, откуда вышли. Я дала им жизнь, я дала им ки, которыми они так успешно пользуются. А ведь могла забрать! Могла бы! Доживали бы свой век дикими лисами – никаких забот! Но нет, они ведь хотят иметь все блага, что есть благодаря мне, и не желают при этом подчиниться правилам. Эгоистичная Инари требует почитания! Требую! – зло бросила она. – И буду требовать соблюдения правил, потому что таковы условия жизни здесь, под моим покровительством.
– Я их не оспариваю, – спокойно сказала Каннон. – Я здесь не для того, чтобы ругаться с тобой. Шику – твой мир, тебе с ним и управляться. И ты отлично справляешься, раз даже дикие лисы здесь ни в чём не нуждаются ни в изобильное время жизни, ни в голодное время смерти. Всем всего вдоволь.
– Я сделала ради них всё, что могла и должна была, – злость таяла от спокойных слов Каннон, принимаемые чувства рассеивались, уступая место новым.
– Я знаю.
– Так отчего я не должна быть суровой?
– Я лишь хотела попросить быть с Киоко помягче.
Киоко. Вот как её зовут.
– Ты знаешь, зачем она идёт ко мне? – на смену гневу пришло любопытство.
– Знаю.
– А я не знаю. И ты мне наверняка не скажешь. Но если мои догадки верны, милосердие её погубит. Падёт либо она, либо весь остров. А может, и вовсе всё сразу.
– Инари, сила не в том, чтобы отказаться от милосердия…
– Каннон, – теперь уже Инари сделала шаг вперёд, подходя вплотную к своей гостье. – Милосердие – это ты. Ты и твоё правление. Я Инари, и я иная. Я жизнь, что приходит на смену глубокому сну и смерти, что зарождается в пустоте и на пепелище. Я сила, с которой новый росток пробивает почву, чтобы вырвать право на место под взглядом Аматэрасу.
Две чёрные бездны напротив вбирали в себя каждое слово, следили за взглядом Инари и не отпускали. Каннон затихла, смотрела пристально и слушала внимательно, хотя наверняка и так знала, какой разговор её ждёт.
– Подумай, много ли счастья будет на земле, где зерно перестанет произрастать? Что станет с миром, где деревья больше не будут тянуться к солнцу, соперничая с остальными? Много ли жизни будет там, где не останется стремления?
– Инари, не всегда нужно страдать, – тихо возразила гостья.
– Не всегда, – согласилась она. – И я не приветствую насилие. Но я всегда была строга к себе и другим. И лишь потому я всё ещё здесь, а мои владения – всё ещё мои. И лишь потому в мире существуют кицунэ.
– Инари… – Каннон не отступила, лишь на миг замялась, подбирая слова.
– Не нужно, прошу, – покачала головой Инари. – Не дело богов вмешиваться в дела людей. И всё же, раз она решила прийти ко мне – даже не воззвать, а обратиться лично, раз она не побоялась ни моря, ни ёкаев, ни того, что всё будет зря, – я сделаю то, что обязана сделать.
А затем она улыбнулась.
– Не переживай, Каннон. Если ей это не понравится, предложу сходить к тебе.
– Не предложишь, – улыбнулась в ответ Каннон.
– Всё-то ты знаешь, кошка, всё знаешь.
⁂
Торияма представляла собой пустынное и необитаемое на первый взгляд место. Голые камни, сплошь укрытые снегом. И чем выше, тем больше снега, тем менее приятным становилось это небольшое путешествие.
Хотэку в очередной раз порадовался, что они решили затруднение с тем, как летать в одежде, и ему не приходится мёрзнуть. Норико тем временем мирно посапывала в сумке – ей очень быстро надоело лететь на спине.
Когда он остановился в первый раз, её глаза слезились от ветра и, кажется, покраснели. Уши были совсем холодными, да и нос тоже. Она кое-как сползла на землю, и он, не желая, чтобы она мёрзла, тут же подхватил её на руки и осторожно уложил под свой плащ, придерживая рукой. Устраиваться на ночлег пришлось, обходясь только правой. Искать хворост было неудобно. Ещё неудобнее – разжигать огонь. Но он справился. А когда костёр разгорелся, сонная Норико, довольно урча, выползла из укрытия и разлеглась у огня, вытянув лапы.
Он старался её не тревожить, тихо достал из сумки с припасами бобы и сушёные водоросли, поужинал и лёг так, чтобы не разбудить. А наутро Норико просто забралась в сумку, в которой была сложена её одежда.
Она не стала ничего объяснять, а Хотэку не стал спрашивать.
И сейчас, добравшись почти до вершины, он решил не будить её. Аккуратно приземлился, заметив пещеру, и уселся там рядом со входом, уложив сумку с Норико на скрещённые ноги. Приподняв край и заглянув внутрь, он обнаружил тихо посапывающий кожаный нос. Очень захотелось коснуться его пальцем. Хотэку никак не смог бы объяснить это желание, оно просто было. Нестерпимое, но всё же он приложил все усилия к тому, чтобы остановить себя. Руку, которую Норико отхватила бы за то, что он её разбудил, не жаль, но нежелание злить её было гораздо сильнее желания коснуться сопящего носа.
Укрыв нос обратно, Хотэку уложил руки по обеим сторонам от сумки на бёдра и закрыл глаза. Часовые медитации, что он практиковал годами, – цена того покоя, в котором он пребывает, цена той сдержанности, которой он научился и которая всё ещё с ним. Но он знал: стоит забыть – и всё вернётся. Нельзя раз и навсегда обрести это чувство, нужно работать над ним ежедневно.
Мгновения сливались в коку, коку – в стражи. И так до тех пор, пока сумка, лежавшая
