Фантастика 2025-51 - Антон Лагутин
Мы, пожалуй, друг друга стоили.
А снаружи, вдалеке, уже слышался гомон множества голосов. Мадлен, Эллис, Юджиния, мальчики – все вместе, Паола, мои добрые подруги – Глэдис, Абигейл и Эмбер, Дагвортские Близнецы… Давно этот дом не видел столько гостей!
– Они все пришли из-за меня? – прошептала я недоверчиво.
Клэр закатил глаза.
– А вы, похоже, недооцениваете собственную значимость, дорогая племянница. Где же фамильная гордость Черри? Есть много людей, которым вы дороги – извольте хотя бы помнить о них.
…Снаружи, из полуоткрытого окна, доносилось благоухание жасмина. Из-за двери тянуло терпким ароматом кофе… а ещё чудился запах пороха и стали, очень-очень далеко. И вспомнилось вдруг, как Эллис говорил: «С прошлого нужно не спускать глаз, только зазеваешься – и оно тяпнет тебя за ногу, как оголодавший волк». Но будущее тоже зловеще щёлкает зубами вдали, а вся наша жизнь – узкая тропинка, что пролегает между двумя хищниками.
Но когда это Валтеры боялись диких зверей?
– Не страшно, – произнесла я едва слышно, как зачарованная, глядя на солнечный свет, пробивавшийся через ставни. – Не страшно…
– Так-то лучше, дорогая племянница, – чопорно кивнул Клэр.
В конце концов от самой себя и впрямь никуда не деться – от силы и слабости; от врагов и друзей; от собственных решений; от надежд и чаяний.
И это, право, очень обнадёживает.
Кофейные рассказы
1 То, что не чаешь найти (история Лайзо)
Он ждёт Маргарет на холме, за верещатником – красивый мальчик, ослепительно красивый, ах, и такой юный!
«Сколько ему, – думает она. – Восемнадцать, девятнадцать? Вряд ли больше. Что он о жизни-то знает, такой… Этакий…»
Солнце разрумянило его бледный лоб и щёки, ветер запутался в смоляных волосах; глаза – точно буковый лист на просвет, точно болотная вода, если смотреть с самого-самого дна. Он улыбается, поглядывает искоса, прикусывает травинку; ворот алой рубахи распущен, амулеты на кожаных и конопляных шнурках издали похожи на женские бусы.
От вереска в цвету тянет сладостью; в горле першит; жарко.
«Зря я сюда пришла».
– И не торопишься же ты, – улыбается вдруг он. – Птицы ещё с утра мне про тебя напели. Ну, рассказывай, что у тебя за беда.
И – смотрит. Вот просто смотрит, а ясный полдень будто меркнет, и холодеет, и оборачивается январской ночью, и за плечами у этого, зеленоглазого, чудится Маргарет густая, страшная тень. И как-то сразу делается спокойно: если уж он не справится с её горем, то кто?
– Я Лайзо, – добавляет он. – Лайзо Маноле.
Говорить с ним легко, как пустым очагом – вылетают слова в дымоход, и ищи их потом… Маргарет рассказывает о своём доме, небогатом, но уж какой есть; о муже, за которого вышла не по любви, да как-то пообвыклась, притерпелась; о старшей дочери, что прошлой весной овдовела, и о младшей, которой о женихах и думать рано. А ещё – о земле, и пусть её немного, зато вся своя; о железной дороге, что хотят пустить мимо холма, по верещатнику; о том, что много за участок не дают – по правде сказать, совсем мало дают, спасибо, что не бьют пока.
О том, что кто-то пристрелил овцу прямо на пастбище.
О том, что муж ходит мрачнее тучи, после того как в пабе к нему подсел городской франт с мерзкими крысиными глазками и посоветовал не упрямиться.
– Дочка у вас красивая, – говорит Маргарет, и сердце у неё сжимается. – Дочка красивая, а за землю всё равно никто больше не даст. Так и сказал.
Лайзо Маноле прикусывает травинку, ведёт стеблем по губе.
– Крысиные глазки, значит… Ну, с крысами управляться я мастер. За три дня твою беду отведу.
Маргарет в чудеса не верит – и всё-таки спрашивает:
– Сколько возьмёшь?
Он улыбается, и болотная зелень в глазах делается темнее.
– Не бойся, последнего не отниму. Отдашь мне то, что не чаешь найти в своей земле.
…в себя она приходит уже у подножья холма; оборачивается, ищет взглядом алую рубаху среди разнотравья – и не может отыскать. В кулаке, сжатом до боли – глиняная птичка на конопляном шнурке. И вот тогда Маргарет наконец-то верит: и впрямь колдун, не соврала ведь Хильда-швея, даром, что рыжая! Не соврала!
День проходит как в тумане, всё валится из рук. Похлёбка подгорает, шитьё не ладится – игла колет пальцы, и так маетно на душе… Когда муж возвращается домой, то сразу замечает новую подвеску, но верит простецкому вранью – мол, на дороге нашла, когда к колодцу ходила. Садится к столу; ест, не чувствуя, кажется, вкуса; рассказывает, что услышал за день.
– Снова этот хлыщ приходил, – добавляет в конце, словно между прочим. Ложка стучит по дну, царапает миску. – Сроку мне подумать давал три дня – а что тут думать-то… Слушай, может, мы Молли к родичам отошлём? На месяц-другой, покуда всё не уладится.
Маргарет кивает, не вслушиваясь. Мысли её далеко. Глиняная птичка тёплая, трепещет на груди, как живая – и страшно её держать при себе, и снимать не хочется. Ночь проходит почти без сна, и следующая тоже; чудятся вдали звуки пастушьей дудочки, но странные, будто надрывные – хоть вставай да иди за ними босиком… И чудится ей, что вырастают у неё крылья, и она летит сквозь крышу, в тёмное небо, и оттуда, с высоты, видит железные коробки на колёсах, а в коробках – людей, а дорога их ведёт к верещатнику. Последним плетётся тот, с крысиными глазками; Маргарет садится ему на голову да крепким птичьим клювом стучит по лбу.
– Сильней бей, сильнее, – слышится смех Лайзо. – Он заслужил.
Маргарет пугается и летит прочь, а колдун хохочет, машет ей одной рукой, а другой связывает дороги в узел, путает, как простую пеньковую верёвку.
Какой уж отдых, если такие сны!..
На третий день Маргарет устаёт маяться – вытаскивает из-под матраса тряпицу, вытряхает из неё горстку рейнов, своих собственных, припрятанных на чёрный день, и собирается в город, к доктору – авось лекарство для сна присоветует, от дурной головы.
А скоро праздник – улицы перед лавками подметают, площадь украшают, перед церковью полно попрошаек, и мелькает между ними то и дело рыжая Хильдина коса. По дороге то один кэб пронесётся, то другой; «гуси» мечутся по улицам и переулкам, нет-нет, да и
