Фантастика 20254-131 - Константин Викторович Плешаков

этот разговор год назад. Хотя тогда, конечно, я надеялась, что это произойдет не в смутном мамином сне. Здесь очень все зыбко. Я даже не могу понять, где мы — вокруг размытые контуры пространства, отдаленно напоминающего веранду на нашей даче. Но когда я пытаюсь вглядеться во что-то пристально, оно тут же исчезает. Поэтому даже в лицо мамы не смотрю. Она, кажется, тоже не видит, какой я стала — или не удивляется этому, присниться может еще и не такое. Узнает меня — и то хлеб.

Решаюсь наконец — времени немного, друиды предупредили, что пространство сна может рассыпаться в пыль в любой момент.

— Мама, скоро тебе скажут, что я умерла. Это будет одновременно и правда, и… нет. Мы вряд ли еще увидимся. Но важно, чтобы ты знала: на самом деле я живу, просто в другом месте… и по-другому. Я не могу объяснить, просто поверь мне: я не исчезла. Все, что вы для меня сделали… какой вы меня сделали… это все осталось. Просто больше не тут.

Эту речь я заготовила год назад. Не знала тогда, что она окажется актуальна и для этого мира тоже.

— Я не понимаю, Сонечка, — жалобно говорит мама. — С тобой ведь все будет хорошо, правда?

Хотелось бы мне знать…

— Обязательно. Что бы они тебе ни сказали, я хочу, чтобы ты запомнила: на самом деле… на каком-то другом уровне все хорошо. Я очень люблю тебя и папу. И это всегда так будет, где бы мы все ни оказались.

— Мы тоже любим тебя и очень тобой гордимся, Соня…

— Это то, что имеет значение. Не где мы все, а только это.

Мама, кажется, хочет что-то еще сказать — но до меня доносится тень пронзительной трели будильника. Любит мама древнюю, чуть ли не советскую технику.

Марево рассеивается. Я снова на поляне в можжевеловой роще, где меня и погрузили в этот полусон-полуморок.

Отворачиваюсь и вытираю глаза.

— Прости, госпожа, — говорит высокий друид, который и привел меня сюда. — Это все, что смогли сделать для тебя.

— Это было реально хотя бы в каком-то плане? Мама будет помнить этот разговор?

— Увы, люди быстро забывают сны. Но в глубине души они оставляют след. Мы сделали все, что могли.

Говорит друид, как и Раэль, на чистейшем русском языке. Наверное, они вообще все языки Тверди успевают освоить за свою долгую эльфийскую жизнь.

— Нет, вы сделали не все, — вздергиваю подбородок. — Раэль передал вам мой запрос. Я требую беседы с тем, кто знает о единении разумных и Хтони.

Эк я разогналась — «требую»… Но они сами дали мне титул, я этого не просила.

Друид молчит. Ненавижу эту их эльфийскую непроницаемость. Делаю шаг вперед:

— Я имею право требовать. Вы задолжали мне этот разговор, и сами знаете почему.

— Полагаю, я не жрица продажной любви, чтобы мое время становилось предметом торга. Старовата я для этого, hênig… дитя.

Разворачиваюсь прыжком. К эльфийской манере подкрадываться со спины, не выдавая себя ни звуком, ни запахом, привыкнуть невозможно.

На меня смотрит друидка. Осанка прямая, на лице ни тени морщин, среди золотистых волос ни одного седого — но что-то в ней сразу кажется невероятно древним.

Я как-то из любопытства попробовала разузнать, сколько живут эльфы; похоже, этого толком не понимают даже они сами — по крайней мере, большинство из них. От пули или удара ножом они умирают не хуже, чем все прочие; и свои болезни у них есть, правда, скорее магической природы — поэтому обычные врачи и ненавидят лечить старший народ. Со временем эльфы устают от жизни, изнашиваются — тоже на каком-то эфирном уровне. Триста лет считается среди них преклонным возрастом, а там… у кого как. Ходят слухи, что некоторые из друидов застали чуть ли не легендарные времена. Сейчас у меня впервые появляется ощущение, что это может быть и правдой.

— Оставь нас, Динион, — обращается друидка к моему сопровождающему, а потом кивает мне: — Конечно же, мне интересно взглянуть на ту, кто стремится к единению с Fuin Lúminath… на вашем языке — Глубинные сны. Присядем, Yrch-hên… дитя ночного народа. Если ты ищешь моей помощи — распахни свое сердце.

Друидка опускается на древесный трон — не уверена, что еще секунду назад он был в районе ее древней задницы, но сейчас выглядит так, словно растет здесь уже тысячи лет. Плюхаюсь на поросшее мхом бревно, хамовато закидываю ногу на ногу.

— Окей, я распахну свое сердце. Если честно, я сейчас ужасно боюсь, что ты закидаешь меня своей размытой эльфийской мудростью… общими словами. Нормально делай — нормально будет, такое все. Потому что у меня очень конкретная ситуация, и мне надо понять, что конкретно я могу сделать. Мы, орки, вообще ужасно такие конкретные ребята.

— Будь по-твоему, я попробую обойтись без размытой эльфийской мудрости, насколько это возможно, — друидка кротко улыбается. — Поведай же, в чем твоя ситуация… конкретно.

— Ну, это, в общем, тут такое дело… Мне надо вступить в контакт с аномалиями Сахалина и изменить их навсегда. Во мне есть предрасположенность к этому… гены, особая эфирная оболочка, в таком духе все. Можно провести вот эту штуку, иссечение тени. Там еще пафосное такое название… Aggregatio Umbrae Communis, вот. Не знаю, как вы это называете, но ты же определенно разбирается в этом лучше, чем я.

Друидка ободряюще кивает. Продолжаю:

— Проблема в том, что разные… создания говорили мне об этом разное. Взаимоисключающие параграфы. Я общалась с кем-то важным из Хтони, и он утверждал, что если я… уйду к нему, в тень… то забуду, что было до этого, мне станет безразлично все, что волнует сейчас, и я никогда не смогу общаться с теми, кого знала прежде — в основном потому, что не захочу. Поэтому я даже не рассматривала всерьез эту опцию. А потом были корпораты из «Панацеи». И они явно исходили из другого. Они верили, что могут отправить меня в Хтонь и после этого шантажировать тем, что останется здесь, по эту сторону. Почему они говорили разное?

Друидка склоняет голову набок:

— Полагаю, на этот вопрос ты можешь ответить сама.

— В смысле? Они говорили мне разное… потому что у них были разные цели? И разные представления о ситуации и о моих в ней возможностях? Так?

Друидка кивает.

— Окей, но как оно