Последний герой СССР - Петр Алмазный

— Не переживайте, я не дам ее обидеть, — успокоил его.

— Ты не понял. Присмотри за Настей, чтобы она никого не обидела, ладно?

Я рассмеялся, вспомнив сцену в тире.

Ночевал в одном из жилых блоков над лабораторией. Из-за стены слышалась музыка. Потом донеслась песня. Я узнал голос Ванечки.

«Те дни прошли и мир широкий раскинулся передо мной, белеет парус одинокий все той же чистою звездой», — пел мальчик, который никогда не станет взрослым. Но песня убаюкала, и я не заметил, как провалился в глубокий сон.

Снилась Москва, аэропорт Домодедово. Будто встречает меня толпа с огромным транспарантом. На транспаранте с надписью «Летайте самолетами Аэрофлота» изображена стюардесса с букетом, в синей форме, но почему-то в гриме Бабы Яги. Она клыкасто улыбается мне и прямо с полотнища протягивает цветы… Во сне усмехаюсь и думаю: «Символично».

В руках у приснившейся стюардессы две гвоздики…

Послесловие

За иллюминатором проплывали белые ватные поля. Самолет гудел ровно и успокаивающе, но спать не хотелось. Я все еще был под впечатлением от тех двух гвоздик, приснившихся мне ночью.

Я сидел у прохода. Напротив меня, у своего окна, пристроился Петр. Он что-то писал в блокноте, сосредоточенно хмуря брови. Рядом со мной, у другого окна, дремал Жорес Иванович. Его седая голова удобно устроилась на подголовнике, очки держит в руках.

— Жорес Иванович, — обратился к нему, — я разбираюсь в законах… немного… но физика… Вы можете объяснить мне, по поводу спутника, который посылает сигнал на машину возмездия: что с ним не так?

Алферов открыл глаза, внимательно посмотрел на меня, вздохнул и медленно произнес:

— С ним все не так, Влад… При создании предполагалось, что это будет обычный спутник-ретранслятор на геостационарной орбите. Но вместо этого кремнийорганическая субстанция, на которую скопированы нейронные связи мозга нашего Ванечки. Более того, алгоритм изменения нейронных связей нам не известен, это еще предстоит узнать из микрофильмов и дневника У. По крайней мере, мы надеемся на это. Но начинка спутника — своего рода нейрокомпьютер, способный к саморазвитию.

— Искусственный интеллект? — уточнил я.

— Можно и так выразиться, но это будет не очень корректно. — Алферов с интересом глянул на меня. — Хотя термин мне нравится. Но… Я не знаю, что с прототипом — Ванечка болен с рождения или же состояние его мозга — это следствие эксперимента, но с компьютером творится то же самое, что и с ним. Также пока не выяснили, как осуществляется связь между прототипом и спутником, но она есть. Ванечка — это по сути настоящий пульт управления, который может одной своей эмоцией запустить необратимый процесс. Этот вот чемоданчик не больше, чем бутафория. С его помощью можно будет послать кодированный сигнал на спутник. Но вот захочет ли нейрокомпьютер его выполнить?.. — он некоторое время молчал, обдумывая ответ. — Знаете, когда мы, учёные-физики, в середине прошлого века прорвались в космос, нас окрыляла романтика познания. Но параллельно, увы, шла и другая, тёмная работа. И я, как человек, глубоко погруженный в проблемы полупроводников, которые легли в основу всей современной электроники, отчётливо понимаю техническую сторону угрозы.

Меня всегда тревожила мысль о том, что происходит там, на высотах за тысячу километров. Мы выводили на орбиты спутники — для науки, для связи. Но те же самые спутники могли нести отнюдь не мирную нагрузку. Участие в гонке вооружений — это тяжелый моральный груз для всех наших ученых, но… После шестого и девятого августа сорок пятого года наш мир уже никогда не будет в безопасности. Представьте себе: ракета-носитель выводит боевой блок не по баллистической траектории, а на стабильную околоземную орбиту. Он становится искусственным спутником — крошечным, незаметным среди сотен других объектов. И он может находиться там месяцами, пассивно кувыркаясь в невесомости, как безобидный кусок металла. Его системы поддерживаются в «спящем» режиме, питаясь от солнечных батарей, ожидая единственного закодированного сигнала.

Тут в разговор включился Петр:

— И этот сигнал без всяких технических приспособлений может подать мальчишка. Да, ему около тридцатки, но по сути — трехлетний ребенок. Как он это делает — мы не знаем. Но он одновременно и здесь, среди нас, и там — в небольшом компьютере, который управляет спутником. У меня большое подозрение, что стоит Ванечке психануть или испугаться, то это явится сигналом к запуску машины возмездия. И я, признаться, не понимаю, почему этого до сих пор не случилось.

Я вздохнул и подумал: 'Мир детей — это совершенно иная вселенная. Он не имеет ничего общего с нашими, взрослыми, заученными кошмарами. Пока мы, взрослые, не возьмемся за их податливое сознание, их пугает нечто более настоящее, первобытное.

Ребенок может испугаться резкого звука дрели за стеной — не потому, что это ассоциируется со стройкой или опасностью, а потому, что сама вибрация и громкость физически ранят его хрупкий мир. Он может увидеть чудовище в причудливой тени от ночника, в складках шторы, которая колышется от сквозняка. Это страх не перед смыслом, а перед самой формой, перед необъяснимым явлением, которое нарушает привычный порядок вещей в его комнате. И это не страх даже — испуг.

Их испуг инстинктивен, чист, как лист бумаги. Он рождается из непосредственного столкновения с миром, который слишком велик, слишком громок и слишком полон непонятных вещей. Они еще не носят в голове каталог общепринятых фобий: они не боятся дедлайнов, краха экономики или того, что скажут соседи. Детский испуг — это реакция организма на непознанное. И этот испуг — важная составляющая инстинкта самосохранения.

Но потом приходит наша очередь. Мы, с нашим «опытом» и «заботой», садимся и терпеливо объясняем, чего на самом деле следует бояться. Мы вкладываем в их руки сложные конструкции социального ужаса: «не разговаривай с незнакомцами», «плохие дяди могут сделать тебе больно», «если не будешь хорошо учиться, станешь никем». Мы рисуем им призраков не в шкафу, а в ежедневных новостях, в разговорах шепотом, в наших собственных напряженных лицах.

Мы систематизируем детскую тревогу, упорядочиваем ее, как книги в библиотеке, и наклеиваем ярлыки: «социально приемлемый страх», «иррациональная фобия», «обоснованная опасность». И постепенно, шаг за шагом, мы стираем их врожденную, первобытную карту испуга и накладываем поверх нее свою карту страха — взрослую, изношенную, испещренную шрамами наших собственных травм.

Мы не просто учим их бояться. Мы учим их правильно бояться.