Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
— Брехня, — выплюнул он. — Царские подачки. Сегодня дал, завтра втройне отберет. Вы, московиты, только так и умеете — сперва посулами заманить, а потом ярмо на шею накинуть. Наша воля не продается за твои сребреники!
Идейный. Фанатик. Тупик.
Этот человек не боится смерти и презирает выгоду. Значит, бить нужно не по разуму.
По вере?
— Хорошо, давай поговорим о воле, — я сменил тактику. — И о тех, кто ведет вас к ней. Твой гетман, Иван Мазепа. Великий человек для вас, наверное, не спорю. Умный, хитрый, обласканный. И что же? Сейчас, когда шведский король сидит в нашей темнице, а война почти выиграна, твой гетман, вместо того чтобы праздновать общую победу, посылает тебя сюда, на Дон, поднимать бунт в тылу у своей же армии. Ведь для этого тебя послали? Я просто не вижу иного?
Гордиенко напрягся. Я подбирался к самому опасному. Факта предательства из моей истории не было, оперировать им я не мог. Зато мог вскрыть его логику, сделать ее очевидной.
— Скажи мне, сотник, ты ведь умный человек. Не задумывался, почему именно сейчас? Почему, когда Россия сильна как никогда? Ответ прост. Ваш гетман — искусный игрок. Он видит, что Государь Петр Алексеевич занят войной с турками, что лучшие полки здесь, на юге. И решает, что это идеальный момент для удара в спину. Он ведет двойную игру, сотник. Лицемерно клянется в верности царю, а сам готовит измену. Уверен, что его кто-то поддерживает извне, наши враги. Сам-то он не рискнул, не тот типчик.
— Это ложь! — выкрикнул он. — Гетман — верный своим словам! Он радеет о благе всего казачества!
— Радеет? — я усмехнулся. — Он радеет о своей личной власти. Хочет стать самовластным правителем, маленьким королем. И ради этого готов поставить на кон все: твою жизнь, жизни твоих товарищей. Он не борец за волю. Он торгаш. И сейчас пытается продать вашу верность и вашу кровь подороже. Кому? Полякам? Австрийцам? Не важно. Важно то, что в этой сделке вы — товар.
Деталей я не знал. Я опирался лишь на знание человеческой натуры и тот исторический путь, который Мазепа прошел в моем мире. Да и есть что-то в исторической параллели такое, глубинное.
— Подумай сам, — я понизил голос, делая его доверительным. — Что будет дальше? Вы поднимете бунт. Государь будет вынужден бросить против вас армию. Прольется кровь, ваша и наша. Земля будет разорена. И в этот момент, когда обе стороны ослабнут, ваш гетман выйдет на сцену. В белом кафтане. Как «миротворец». И предложит свои услуги тому, кто даст больше — Варшаве, Вене или даже Стамбулу. Он получит свою корону, а вы — разоренную землю и славу предателей, ударивших в спину своим же братьям по вере.
В его глазах боролись вера и сомнение. Я не обвинял Мазепу в том, что он уже сделал. Я показывал ему то, что он неизбежно сделает, разрушая его будущее.
— Твой гетман — предатель, сотник. Он еще не совершил этого, но уже встал на этот путь. И ведет за собой вас. Он сидит в тепле, пока вы гниете здесь, раздувая пожар, который сожжет в первую очередь вас самих.
Яд подействовал. Его идеологическая броня, которую не брала логика, треснула под тяжестью этого прогноза. Он был готов умереть за идею. Однако мысль, что вся его борьба — всего лишь ступенька в чужом плане по захвату власти, была для него невыносима.
— Замолчи, москаль! — взревел он, дернувшись вперед. Дубов шагнул к нему, но я остановил его жестом.
Это был крик человека, у которого только что вырвали веру.
В его глазах Гордиенко была пустота. Мои слова, основанные на простой логике, оказались страшнее пытки. Не думаю, что я такой искусный интриган, скорее всего он сам догадывался о том, что все сказанное мной очень вероятно. И из-за этого вместо того, чтобы тупо осознать, в нем взошел уродливый, ядовитый цветок — жажда мести. Не мне. Не царю. Всему обманувшему его миру. Это я понял после того как он заявил:
— Думаешь, ты победил, барон? — прохрипел он с кривой усмешкой. — Думаешь, твой мир и порядок надолго? Ты слепец. Выиграв здесь, на Дону, ты проиграл все там, где даже не думал искать беды.
Он подался вперед, его глаза загорелись лихорадочным, безумным огнем. Дубов инстинктивно шагнул ближе. Я это понял: сейчас он скажет. Не потому, что я его сломал — он сам этого хотел. Хотел утащить меня за собой в ту пропасть, куда только что попал сам.
— Ты говоришь о предательстве? — выплюнул он. — Так знай же, что такое настоящая месть! Думаешь, Дон — это вся война? Глупец! Дон — это громкий балаган, чтобы вы все сюда приползли! Чтобы ваш царь притащил сюда лучшие полки, а ты — свои дьявольские машины!
Он говорил с упоением, наслаждаясь каждым обрывком информации, швыряемым мне в лицо. Будто это его последнее сражение, последняя атака. Всего плана он не знал, лишь его часть — то, что видел своими глазами исполнитель.
— Пока ты тут играл в царя, раздавая пряники дикарям, наш писарь Пилип Орлик делал настоящее дело! — почти кричал он со злобным торжеством. — Я сам его до границы провожал! Видел тех, с кем он шептался! Люди с волчьими глазами и руками, привыкшими к сабле! Говорили не по-нашему, по-немецки, по-ляшски… А потом обозы пошли. С железом! Длинные, точеные клинки, каких я и у шведов не видел! И люди… много людей. Головорезы, которым все равно, кого резать! Настоящая рать идет!
Странно все это. Какая-то профессиональная, снаряженная армия? И что? На кой ее собирать и отвлекать внимание поддержкой бунта?
— И куда ее отправят? — хмыкнул я.
Гордиенко расхохотался — лающий, срывающийся смех безумца. Сомневаюсь, что простой сотник знает кудаотправят небольшую профессиональную армию. Хотя…
— Куда? Туда, где твое сердце, барон-шайтан! Она идет в твое логово! В твое гнездо, где ты плодишь свою погань! Они вырежут всех твоих выкормышей до единого! И сожгут твою кузницу дотла! Сожгут так, что и пепла не останется!
Дубов посмотрел на меня. Казак, кажется, сошел сума. Я махнул рукой.
Его уводили. Я не слышал ни встревоженного голоса Дубова, ни стука пера, которое уронил писарь. Весь мир сжался до нескольких слов.
Немецкие
