Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов

Он уже проектировал новые бастионы — и финансовые, и юридические, — которые должны были встать на месте этой дыры. Я почти физически ощущал, как в его голове скрипело невидимое перо, вычерчивая контуры будущих указов.

Толковый человек. Надо будет взять его на заметку.

Я, сидя в карете, пытался сложить воедино все части головоломки. Мой запрет на транзит — рискованная авантюра, способная взорвать нашу экономику. Однако иного выхода не было. Слишком все гладко… бунт, турки, европейцы с готовыми решениями… смахивает на партию, где мне позволили выиграть пешку, чтобы поставить мат в другом месте. И пока я не пойму, где стоит их главная фигура, придется действовать наощупь. Это мне какая-то чуйка говорит. Либо же я придумываю проблемы на ровном месте.

Пленники тормозили наше движение. Подводы теле были не самыми хорошими, мы часто останавливались. На первом привале, у небольшой степной речушки, я приказал привести пленников, возвращенных визирем.

— Расправу учинить — ума много не надо, капитан, — сказал я Дубову, который уже готовился к неприятной процедуре. — Сперва дознание. Мне их языки нужны, а не шеи в петле. Нужно же понять, кто дирижировал этим кровавым балаганом. Так-то оно понятно, но живое доказательство не помешает.

Допрос — как работа патологоанатома: вскрыть труп мятежа, чтобы понять причину болезни. Вести его я решил лично, в присутствии только Дубова и писаря. Как я и думал, большинство пленников — сломленные, забитые мужики, вчерашняя голытьба, угодившая в жернова большого бунта. Гутаря на характерном донском говорке, они лепетали о «воеводском беспределе», о «поруганной вере». В их словах не было идеологии — сплошной животный страх, голод и всепоглощающая усталость.

Я уже собирался заканчивать, когда заметил пятерых-шестерых, державшихся особняком. Их то Дубов и отделил как «идейных». В отличие от остальных, эти в землю не смотрели. Взгляды колючие, полные затаенной ярости. И в их речи, когда переговаривались между собой, слышались иные, более мягкие, певучие нотки. У одного из-под рваной шапки виднелся чудом уцелевший оселедец. Ага, значит, турки, не вдаваясь в тонкости, сгребли всех «неверных» бунтовщиков в одну кучу.

— А этих ко мне, — приказал я конвою. — По одному. Начать вон с того.

Мой палец указал на мужчину, стоявшего чуть поодаль от основной группы. Даже в сумерках привала его фигура выделялась не ростом, но какой-то внутренней статью, собранностью хищника. Конвоиры, не мешкая, подтолкнули его вперед. Звякнули кандалы — сухой, неприятный звук. Дубов именно с этих не снял кандалы.

«Тот» был мужчиной лет сорока, жилистым, с обветренным до красноты лицом, на котором степные ветра и южное солнце выдубили кожу. Но настоящую его суть выдавала выправка, которую не могли скрыть ни рваные лохмотья, служившие ему одеждой, ни унизительные колодки на ногах. Это была осанка человека, для которого война — ремесло. Руки, сцепленные перед собой, были покрыты сетью старых шрамов, а пальцы — длинные, сильные — лежали на ржавом железе так, будто держали эфес сабли. Явно не фанатик-старовер, не вчерашний мужик, взявшийся за вилы. В его глазах, глубоко посаженных читался опыт профессионального солдата.

Когда его ввели в шатер, он не споткнулся на пороге, не согнулся под взглядами. Окинув быстрым взглядом обстановку — походный стол с картами, меня, капитана Дубова справа от себя, писаря с гусиным пером наготове, — он встал передо мной, глядя без тени страха. На донского казака он походил не больше, чем волкодав на дворового пса. Волк, но совсем из другой стаи.

Внутри шатра было тихо. Снаружи доносились приглушенные звуки лагерной жизни — фырканье лошадей, тихий говор солдат у костров. Здесь же воздух, казалось, потрескивал от напряжения.

— Имя? Чин? — начал я допрос без предисловий, нарочито сухо. В такой ситуации любая любезность — проявление слабости.

Пленник презрительно скривил губы, но промолчал. Его взгляд не метнулся в сторону. Он просто с вызовом смотрел на меня.

О как! Я невольно приподнял бровь.

Это было молчание солдата, знающего цену информации и понимающего правила игры. Он оценивал меня, Дубова, шатер.

Я откинулся на спинку скрипучего походного стула, демонстративно расслабляясь. Пусть прочувствует всю безысходность своего положения. Я могу сидеть здесь до утра. А он — стоять в кандалах вечность.

— Хорошо, — нарушил я тягостное молчание, и мой голос прозвучал спокойно, даже с ноткой скуки. — Будем считать, что ты безымянный. Это упрощает процедуру. Но я-то знаю, кто ты. Не донской. Повадки не те. Акцент, что я слышал, когда вы переговаривались… слишком мягок для Дона. И стать иная. Запорожец что ли?

Я бросил это слово как пробный камень в воду, внимательно следя за рябью на его лице. И она появилась. Еле заметный хищный оскал, мелькнувший и тут же исчезнувший. Угадал. Значит, идейный. Неужели из тех, что служат гетману Мазепе? Интерес мой из чисто профессионального стал почти личным.

Он понял, что дальнейшее молчание бессмысленно.

— Зовут меня Андрей Гордиенко, — процедил он сквозь зубы. — Сотник Войска Запорожского Низового. Я не разбойник, а вольный казак.

Он произнес это как посланник, вручающий верительные грамоты. С гордостью, с вызовом, с презрением ко всему, что я олицетворял.

Я позволил себе легкую усмешку, скорее для него, чем для себя. Теперь поле боя было определено. Его оружие — вера в «волю» и свою правду. Мое — факты и логика, которые должны разрушить эту веру.

— Вольный казак, пришедший на чужую землю раздувать братоубийственную войну? — я медленно поднялся, обходя стол и останавливаясь в паре шагов от него, заставляя его чуть поднять голову, чтобы смотреть мне в глаза. — Странная у вас воля, сотник. Весьма избирательная. Впрочем, теперь это не имеет ни малейшего значения. Ваша игра проиграна. Кондратий Булавин, на которого вы, без сомнения, рассчитывали, — мертв. Его так называемое «войско», сборище голодранцев и разбойников, разбежалось при виде первых же регулярных полков. — Я позволили себе чуть приукрасить. — Дон усмирен. Я принес им мир и выгодные контракты на поставку хлеба и скота для армии. Они уже подсчитывают барыши. Ваши усилия и «воля», жизни ваших людей — всё зазряшные.

Я говорил без эмоций, выкладывая перед ним факты, как хирург раскладывает инструменты перед операцией. На его скулах напряглись желваки, в глазах полыхнула ненависть. Он готов был умереть, но мысль о полной бессмысленности его жертвы была для него, судя по всему, страшнее любой петли.

Шаг за шагом я выстраивал перед ним картину их провала, будущее, где