Инженер Петра Великого – 8 - Виктор Гросов
Я вышел в центр импровизированного круга, под перекрестный огонь тысячи глаз. Это был какой-то суд. Публичный, стихийный, где приговором могло стать одно неосторожное слово.
Внутренний смешок. Ну вот и все. Сейчас какой-нибудь особо ретивый дурень кинется вперед, и толпа разорвет меня на части. Дубов, конечно, даст залп с «Бурлака», положит сотню-другую, но меня это уже не спасет. Хорошенькая эпитафия: «Он пытался договориться». Однако чутье твердило, что можно обойтись малой кровью. Главное, чтобы не моей.
— Ты нам байки будешь сказывать, барон? — донесся из передних рядов злой, пропитый голос.
— Я приехал говорить с хозяевами, — ответил я громко и отчетливо, повернувшись к крикуну. — А не с теми, кто свою волю в кабаке оставил. Или здесь таких не осталось?
Толпа на миг замерла, кто-то хохотнул. Провокатор осекся, подарив мне несколько секунд тишины.
— Казаки! — рыкнул я, стараясь прокричать так, чтобы и в дальних рядах меня было слышно. — Я приехал не для того, чтобы грозить вам царским гневом. Грозами сыт не будешь. Я приехал говорить о деле.
Развернув тяжелый свиток с гербовой печатью, я продолжил:
— Вы говорите о воле. Что ж, давайте о ней и поговорим. Настоящая воля — это когда не московский купец вам цены диктует, а вы ему. Когда не вы в Москву на поклон ездите, а к вам за товаром в очередь становятся.
Глаза того купца в добротном кафтане заблестели при упоминании беспошлинной торговли. Кто в теме — сразу уловил суть.
И вон тот есаул, с серебряной насечкой на сабле, явно прикидывал в уме барыши от конского контракта. Кони — главный товар пока у казаков. Наживка сработала. Но хватит ли ее, чтобы вытащить их из этого болота фанатизма?
— Первое, что я предлагаю от имени Государя, — я ткнул пальцем в свиток, — ваш хлеб, ваша рыба, ваш скот — пойдут в Москву, в Воронеж, в Петербург без всяких пошлин и оброков. Как у своих.
— А где гарантии, что не обманешь, как твои воеводы допрежь обманывали? — снова выкрик.
— Слово генерала Российской Империи, — я нахмурился. — А если этого мало, то сам Государь-император может подтвердить. Или у вас уже и царскому слову не верят?
Я обвел взглядом седоусых, степенных казаков, сидевших ближе к помосту. Один из них чуть заметно кивнул. Контакт есть.
— Второе. Армии и флоту нужны припасы. Государев заказ на поставку лошадей и провианта — напрямую Войску Донскому. Деньги вперед. Мы готовы платить за вашу службу, атаманы. И платить щедро.
По толпе прошелся шепоток.
— И третье, самое главное, — здесь я посмотрел на Булавина. — Война закончится. Мы предлагаем вложить средства в строительство здесь, на вашей земле, суконных мастерских, пороховых и соляных варниц. Мы даем технологию и деньги, вы — рабочие руки и порядок. И с каждого пуда товара, что сделают на вашей земле, десятая деньга — в вашу войсковую казну. На вечные времена.
Я замолчал. А ведь я предлагал им жирные условия. На мгновение показалось — я победил. У некоторых есаулов загорелись глаза, послышался шепот.
Этого брожения хватило, чтобы Булавин понял, что он теряет толпу. Он тут же вскочил на ноги.
— Слыхали? Он нам тройную цену за коней обещает! — выкрикнул он, перехватывая инициативу. — А знаете, чем платить будет? Новыми налогами, которые с ваших же братьев в Рязани сдерет? Его щедрость — из вашего же кармана, казаки! Одной рукой дает, а двумя забирает!
Толпа снова забурлила, подхватив простую, понятную мысль. Булавин, как умелый дирижер, развернул настроение в нужную ему сторону.
— Он говорит, воля — это полный кошель. Врет! Это его, немецкая воля. А наша, казачья воля — это сабля, конь да вольный ветер в степи! И ее не купишь ни за какие посулы! Вспомните, как воевода Долгорукий ваших жен и детей на морозе без крова оставил! Вспомните, как их попы наши иконы сквернили! И после этого мы должны поверить слову их генерала?
Его голос крепчал, переходя на крик, и толпа отвечала ему одобрительным ревом. Он ударил по самому больному — по вере.
— Он говорит о старой вере, которую топчут его никонианские попы! О нашей воле, которую отнимают воеводы с их указами! О земле нашей, которую хотят забрать под его бесовские дымные машины! Он пришел с торгом!
Булавин вышел ко мне и обошел, поглядывая на своих притихших казаков.
— Твои деньги — приманка Иуды! — выплюнул он повернувшись ко мне. — Твои мастерские — кузницы Сатаны! Твои договоры — цепи, которыми он хочет приковать вольный Дон к своей имперской колеснице! Он не уважает нашу веру, не чтит наш обычай! Он пришел купить наши души за тридцать сребреников!
С последними словами толпа взорвалась. Тысячи глоток слились в единый яростный рев: «Смерть!», «На кол антихриста!», «Не продадимся!».
Ох ты ж…
Окруженный этой стеной ненависти, я понял, что план «А» — переговоры — провалился с оглушительным треском. Красиво говорит, чертяка. Цицерон в лаптях. Жаль, что вся эта риторика закончится банальной поножовщиной, в центре которой, кажется, окажусь я. Вся моя рациональная схема восемнадцатого века только что разлетелась вдребезги об иррациональную, пламенную страсть Средневековья. Этот человек вел священную войну, не торговался.
Пока я стоял на майдане, принимая на себя волны чужой ярости, мои настоящие глаза и уши уже работали в толпе. Еще на подходе к Черкасску, в ожидании дозорных, я успел дать Некрасову короткие и четкие инструкции. Ему хватило полуслова, теи более он сам предложил своих людей. Двое его лучших пластунов, растворившись в ревущем море, делали свою работу, и это была заранее спланированная разведка.
Один из них, Остап, кряжистый мужик с неприметным лицом читал людей. Задача его была проста: найти трещину в этом, казалось бы, монолитном единстве бунта. Привычный выискивать след зверя в степи, его взгляд скользил по лицам казачьей старшины у помоста, безошибочно отсеивая крикунов, пьяниц и фанатиков. Его интересовали те, кто молчал. И он их нашел. Небольшая группа держалась особняком во главе с седоусым, спокойным атаманом. Пока вокруг бушевали страсти, тот сидел неподвижно, положив мозолистые руки на колени, и слушал. Хмурясь, он что-то прикидывал в уме, и взгляд его был не взглядом хозяйственника, оценивающего риски. Его люди, в отличие от остальных, были трезвы, оружие их вычищено, а в глазах не было
