Грандиозные авантюры. Николай Резанов и мечта о Русской Америке - Оуэн Мэтьюз

«Марии» в промысловую экспедицию, но офицер разорвал письменный приказ и съел его. Потом Сукин пригрозил Баранову тем, что если правитель поднимется на «Марию», то будет привязан к мачте и бит кнутом. Резанов отстранил Сукина от командования кораблем, но тот продолжал вести себя вызывающе. «За всю свою жизнь я никогда не видел такого пьянства и дебоширства… русские пьют сами так много и позволяют пить охотникам, что я не удивлюсь, что однажды это может причинить компании больше вреда, чем нападения колошей».

Мореходный сезон окончился, офицерам нечего было делать, и оставалось только пить, ругаться и драться. Машин, Сукин, Хвостов и Давыдов полностью вышли из-под контроля, начали по пьяни стрелять куда ни попадя и публично ругать Резанова. «Они теряют рассудок от пьянства… Сегодня они ведут себя нормально и слушаются меня, а завтра – пьяны, ругаются на чем свет стоит и однажды начали драку. Я побежал их разнимать, и они меня с Барановым чуть не застрелили. К счастью, мы выхватили заряженные пистолеты у них из рук».

После этого инцидента Резанов приказал прекратить поставки алкоголя на «Юнону», которая стояла на якоре в заливе. На берег тут же приплыл в шлюпке матерящийся Хвостов, ворвался в контору Баранова и разразился таким отборным матом, что все служащие компании, включая заместителя Баранова Ивана Кускова, в знак протеста потребовали своего увольнения, даже без выплаты зарплат, и отправки в Охотск, как только появится такая возможность. Резанов отказался удовлетворить их просьбу и приказал запереть Хвостова в бане, пока тот не протрезвеет. На следующий день, в канун Рождества, протрезвевший Хвостов, стоя у закрытой двери Резанова, просил у него прощения, но Резанов отказался открыть.

«К вечеру Хвостов искренне просил прощения у управляющего» (у Баранова), и тот его простил. Однако в рождественскую ночь все опять напились. «Перепившие (Хвостов) и Иван Корюкин начали поножовщину». Хвостов набросился на корабельного плотника с ножом, после чего раненого Корюкина унесли. Пошатываясь, Хвостов пошел в сторону домика, где спал Баранов. Алеуты поняли, что их хозяину грозит опасность, и приняли меры. Чуть позже часовые, делавшие обход поселения, обнаружили около крыльца Баранова четырех охотников-алеутов с ножами, которые приготовились защищать правителя от нападения пьяного Хвостова.

Еды становилось все меньше. Из-за сильных штормов выйти в море для охоты на тюленей, мясом которых могли бы питаться защитники форта, не было возможности. «В полнолуние мы собирали улиток и моллюсков, так как именно в это время они являются съедобными. Все остальное время мы стреляли орлов и ворон. Ели все, что только можно было найти. Иногда вылавливали каракатиц… В январе наконец-то снова появилась возможность стрелять тюленей и морских львов, мясом которых мы с тех пор и питались», – писал Резанов.

Земля промерзла, и строительство в новом доке шестнадцатипушечного брига, который потом назовут «Авось», приостановилось. «Мы спали и ждали весны»24, – вспоминает Д’Вульф. Даже гиперактивный Лангсдорф приуныл. «При том, что я заживо похоронен в этом далеком краю в Новом Свете, моим единственным утешением являются воспоминания о Старом»25, – писал он в грустные минуты.

Однажды старейшина алеутов Акилкак привел к Резанову своего сына. Вот как описывал Резанов эту встречу в своем дневнике: «Учагоцкий почетный тайон Акилкак представил мне сына своего. Я приласкал его, и когда, поцеловав, прижал его к груди, то волосы его зацепились за пуговицы мои так, что я долго отцепить не мог. Тайон закричал, что судьбы выше определяют ему быть моим сыном и что он отдаст мне его в училище. Я благодарил его и спросил, чему желает он, чтоб обучался сын его? Всему тому, отвечал он, что может его лучшим тайоном сделать, нежели сам он. Не спорю, что вмешалась тут часть суеверия, но ответ его меня восхитил. Я дал ему именем Государя медаль, а от компании суконное платье, а того ж вечера начали мне американцы привозить детей своих, за которых, смотря по человеку, дарил я табаком, сукном и камлеями»26.

Рядовые поселенцы испытывали гораздо большие тяготы, чем офицеры и начальство. «Они страдали от голода и были готовы отдать последнюю рубашку за любую свежую еду». К февралю «многие ходили в вонючих и грязных тулупах на голое тело. Тулупы кишели вшами»27. Колонистов кормили прогорклым жиром выброшенного на берег кита, а по воскресеньям им давали жидкий суп из солонины с рисом, стакан крепкого алкоголя и патоку. Такие деликатесы, как сахар, галеты и мука, офицеры придерживали для себя. Лангсдорф пишет: «В то время, когда большая часть людей жила в полной нищете, директора и клерки компании, офицеры и самые разные прихлебатели лакомились мясом диких гусей, свежей рыбой и галетами… в общем, ели все, что было на складах, и то, что можно было поймать или подстрелить на природе»28. Однажды рыбак-тлинкит поймал несколько «отменных палтусов» и отправился домой из русской крепости «богатым человеком, потому что его пирога была загружена рубашками и штанами»29. Но все эти редкие подарки судьбы были как капля в море.

Резанов писал директорам, что он «приказал давать [больным] отвар еловых шишек с патокой. Все мы пили этот отвар, чтобы не было цинги», но на самом деле цинга была практически у всех. Весной 1805 года Баранов отобрал на Кадьяке 150 молодых и здоровых мужчин с целью отбить Ситку. Когда зима подходила к концу, восемь из них умерли от цинги, а шестьдесят лежали больные в бараке, «обогреваемом лишь зловонным дыханием30. Русские считали, что перевод в лазарет «является предвестником неизбежного конца, словно больного человека переводили не в лазарет, а относили на кладбище»31. Умерших алеутов вообще не хоронили. Всех умерших русских «скидывали в яму… ни друзья, ни товарищи не провожали их в последний путь».

Корабли из Бостона могли приплыть только в начале лета, из Кадьяка продукты подвозили только дважды, да и там не сказать, чтобы было изобилие. Обитателям Новоархангельска грозила голодная смерть, и Резанов принял решение плыть в испанскую Калифорнию. Несмотря на то что в месяц весеннего равноденствия море обычно штормило, Резанов приказал готовить «Юнону» к выходу. На борт взяли восемнадцать самых здоровых и пятнадцать самых больных обитателей крепости. Резанов простил Хвостова и даже не стал писать о его поведении директорам компании (причина и правда была гуманной: если б написал, то, как выразился Хвостов, «его престарелые родители умерли б от позора»32). Более того, он доверил лейтенанту командование кораблем. «Все с радостью покидали ужасные зимние квартиры, в которых они так много страдали»33, – писал Лангсдорф.

Двадцать пятого