Последнее интервью - Бэлла Алексеевна Куркова

Началась для меня мешанина в голове. Я стала рыться в истории города, причем в истории не старой, когда династия Романовых была (она сама по себе интересна, мы много таких передач делали), а стала рыться в истории недавней, когда была операция «Лишние люди», было дело Кирова. Когда были страшные репрессии. Чего стоили послеблокадные расстрелы всех руководителей этого города.

Пожалуй, ни один город в стране столько не вытерпел. Мало того, что блокада сама по себе трагедия. Я поняла, что в этой истории много несправедливого, много страшного. И вот с этого я начала свой новый виток журналистской жизни.

Мои кассеты, мои передачи – это как дети. Дороже детей. Я делала фильмы о самых горьких событиях. О всем том страшном, что пришлось вынести Ленинграду. О блокаде, о терроре. А террор в этом городе был страшнее, чем в любом другом. Многим говорили:

– Уезжайте в Москву.

И те, которые уехали в Москву, они многие уцелели. А тех, которые не уехали, расстреляли. А это – цвет интеллигенции.

Я сделала две передачи о расстрелянных. Все подробности очень трудно доставались, и документы – просто по крошкам. Но находились героические люди, которые говорили:

– Я тебе верю. Пожалуйста, дай мне только слово, что ты никогда не скажешь, кто тебе вручил этот документ.

Я просто говорила:

– Даю слово, что никогда не скажу, ни под какими пытками.

Это все, о чем меня просили, и я никогда не называла, каким образом и где взяла. И вот когда я сделала серию о Ленинградском деле, Катя Андроникова мне говорит:

– Видишь, ты преодолела высоту, ты вышла на совсем другой рубеж как журналист.

Она и Наташа мне говорят:

– Мы сидели и плакали, когда смотрели твой фильм. Давай, поднимай вот такие вопросы. Это тяжело, но мы поможем.

«На фоне Пушкина снимается семейство»

Есть у меня фотография – мама, нарядная. Росчерк на фотографии – 1937 год, март. Год столетия со дня смерти Пушкина. Год, когда начинается большой террор. Месяц, когда уже практически начали к этому террору готовиться.

Я уже к тому времени знала очень много о репрессиях, потому что делала одну за другой передачи, связанные с Ленинградскими делами, когда расстреливали «лишних» людей. Когда вся гвардия на Фонтанке в определенном месте сбрасывала все свое наградное оружие. Как говорили, «чтобы, найдя его при обыске, тебя не причислили к белым». Возле Шереметевского дворца почему-то сбрасывали оружие ночами. Оружие тонуло, но на ярком солнце отблеск шпаг просвечивал сквозь воду.

Хорошо, что мой взгляд упал на ту фотографию мамы. Я сделала большой цикл из двенадцати передач. Он шел по каналу «Культура». Назывался он «На фоне Пушкина снимается семейство». Там был щелчок фотоаппарата. Фрагмент песни Булата Окуджавы. Вот эта фотография и охранники в шапках.

Цикл шел двенадцать дней подряд, а потом мы отмечали какой-то юбилей канала «Культура». Я приехала в Москву. Прошел последний 26-минутный выпуск из этого сериала, и в эту ночь умерла моя мама.

Сестра Ирина мне позвонила, она рядом с мамой была. Плачет и говорит:

– Она замолчала. Она умирает.

Я рыдаю, кричу:

– Поднеси трубку. Пожалуйста, мама, не уходи только, я сейчас приеду, я… Я сейчас прилечу, только не уходи, пожалуйста…

Ирина говорит:

– Ее больше нет.

Я тут же утром вылетела.

Мама дожила до 93 лет. Она не хотела переезжать ко мне жить, потому что муж ее там, в Перми, похоронен. Отчим мой, очень хороший человек.

Маму мою все любили. Вот наши сотрудники, телевизионщики старые, все ее знали, они считали ее в высшей степени интеллигентным, хорошим, мягким человеком. Она действительно такой была. Доброй очень. Мама хорошо пела, и они с ней пели хором. Замечательно было.

Сейчас многие архивы открыты, я могла бы разузнать о судьбе моего родного отца, где он жил, что он делал потом, после лагеря. Но я искать не стала. По-моему, он военным так и оставался. Это тяжелая история, которая до 80-летия моей мамы меня по-своему глодала. Она заставляла меня все время совершать какие-то неверные поступки. Какая-то гордыня торчала в сердце. Я об этом когда-то давно первому Олегу Куваеву рассказала, он это понял очень хорошо. И всячески поддерживал меня, и говорил всегда:

– Ты стоишь большего. Он тебе не нужен, такой отец.

Но все равно этот поступок отца наложил печать на многое, что со мной происходило. Сначала он демонстрировал такую любовь, а потом предал, забыл. Может быть, я даже в отношениях со своими сотрудниками в чем-то бываю неправа, еще где-то неправа. А все идет от той пятилетней девочки.

Даниил Александрович Гранин

Гранин узнал, что я снимаю фильм под названием «Ленинградская трагедия», о Ленинградском деле. Он говорит:

– А я?

– А что вы?

– Я тоже хочу.

И мы с ним на съемки ездили. Он уже совсем, в общем-то, был немолодым. Я его потащила в шесть утра на дальнюю дачу Сталина. Мы там снимали. Нас допустили туда, где Хрущев собирал интеллигенцию. Нелегко было проникнуть в то место, где Хрущев клеймил писателей. В тот день там были собраны все новомировцы, все писатели. Была поставлена огромная палатка. Никита Сергеевич пил рюмку за рюмкой без перерыва. Поднимался, показывал на очередную жертву. Симонова разнес, просто унизил, распластал. Мариэтту Шагинян оскорбил. Кричал:

– Заткни горло этой своей Шагинянше, чего она тут возникает!

Это ужас был, что говорил Хрущев на дальней даче. Все писатели были собраны. Гранин был на этом сборе тоже. Он молодым тогда был, секретарем Союза писателей СССР.

Это был полный разгром литературы в начале правления Хрущева.

Гранин говорит:

– Я этого не могу забыть. Давайте, прорвитесь на эту дачу, потому что там наверняка что-то осталось.

И вот когда мы вошли на закрытую территорию госдачи, нашу машину, естественно, оставили за забором. И другая, специальная машина, которую нам дали, возила нас туда-сюда, в разные места.

Первое, что Гранин говорит:

– Едем, где стоял шалаш из металла.

Шалаш стоит, и ты все понимаешь, взглянув на место: где сидела Мариэтта Шагинян, где сидел Симонов, где сидел Виктор Некрасов. И кого за кем по порядку Хрущев уничтожал. А потом хлынул дождь, все промокло. Люди были растерзаны. А Хрущев напился так, что его едва держали. И он сказал, едва ворочая языком:

– Мне надо в Ленинград.

Вот