Краснофлотцы - Артем Владимирович Драбкин
Это были специальные бордели для англичан, которых потом вывезли на барже и утопили в море. Нет, вы знаете, в чем дело, я там был, там очень неплохой клуб, между прочим. «Мелоди джаз», я помню его, и дама, ну, она была не молодая, такая, средний возраст, она очень хорошо пела. Все эти Глены Миллеры, песни замечательные были, или Джош из Дикер Джаза. Ну и конечно там не было никакого борделя. Когда эти сволочи затеяли вот такую ерундовину, между прочим, первые, кто забунтовал против этого дела, — это английские конвойщики, они и нам сообщили. Уваров: «Что вы там выдумываете, какие к чертовой матери», другой, может, мечтал там кто-то, чтоб был такой порядок, а порядка не было, приходилось проявлять самодеятельность.
Ничего организованного не было?
Мужчина есть мужчина, женщина есть женщина, верно ведь. Тем более я никого не собираюсь защищать или наоборот. Скажу так, пентюхи эти англичане: как-то с Каховским Игорем Александровичем был в Полярном, и идем мы мимо этой самой статуи Кербеля, где он стоит. И я Каховскому говорю: «Вы знаете, Игорь Александрович, у меня был на лодке здоровый такой матрос Мароховский…». Он меня поворачивает и говорит: «Как, Вы не знаете?». Я говорю: «Что такое?». — «А этот Кербель именно с Мароховского делали». — «Да?» Я как раз в отпуск уехал и не знал об этом. Почему я про Мароховского вспомнил? Приходит он с битой мордой, ему говорю: «Как тебе не стыдно?». Он говорит: «Товарищ инженер, иду я и вижу: трое англичан избивают негра. Ясное дело, я подскочил, и мы им дали такого ходу, что они от нас еле убежали. Правда, меня тоже зацепили». Я говорю: «Ты что суешься, это же дело международное». Он говорит: «Вот мы им дали по международному плану, так дали, что будь здоров». Ох, с этим Мороховским бывало всякое.
9 мая как встретили?
Больше такого праздника у меня не будет, такой праздник был!
Как узнали?
Вообще к нам победа, состояние невоенное, оно пришло раньше, чем в других частях Советского Союза.
От Вас в октябре 1944?
Немцы убежали, и мы хоть воевали, но уже не то, немножечко. Добивали то, что могли добить, и в конвой шли спокойно, вы понимаете. Напряженность военная ослабла, это чувствовалось, ремонт сразу пошел везде, знаете, ремонт — это очень болезненная штука, потому что: «А ты хочешь воевать или ремонтироваться?» — такой наивный вопросик подбрасывали. «Так говорят „надо“». — «А воевать что, не надо?». Ну и попробуйте на такой вопрос ответить верно.
Что хотелось больше, воевать или ремонтироваться?
И то, и это. Я механик, я же вижу, что у меня дизеля на соплях работают. Оборудование в любую секунду может выйти из строя, и меня же будут драить, что «ты сорвал поход». Это у них там торпеда всегда пойдет, пушка всегда выпалит, а от меня зависит это дело. Поэтому я дергался и думал: «Полетит-не полетит». Старшина: «Ну как?». — «Ой, товарищ инженер, Вы знаете, там же.» — «Ну, потянем хоть, как по-твоему?» Для нас, механиков, это был ужасный вопрос, потому что мы непосредственно за это отвечали. Мы под любым предлогом старались, чтобы хоть что-то было. Мы, конечно, ждали победы, и готовились уже ко Дню Победы, выпили все, что можно было выпить, жуткое дело. У нас был дипсвязист, такой из старшин, Шиманов, капитан третьего ранга. Сидим мы как-то так горюем, он говорит: «Дурачье, вы ничего не понимаете в браге!».
Медкомиссия была серьезной?
Сразу после конца войны вздумали прививки делать. Был у нас Зяма, главный врач, он провел прививки, но командиры — народ балованный, и они уклонялись, а начальник штаба звонит Зяме и спрашивает: «Как все прошли?». Тот отвечает: «Товарищ начальник штаба, два командира уклоняются». — «Кто такие?». — «Вот такие-то». — «Хорошо, жди, сейчас они придут в санчасть». Так что медкомиссия была строгой. Зяма был шутником, так он этому матросу-санитару говорит: «Ты вот что, возьми такой большой шприц с загнутым концом, и марганцовки нашуруй в ведро и как я скажу, давай». Он набирает. Приходят эти два, Зяму ругают из матери в мать: «Ты что, не мог сказать». Потом на этого краснофлотца «Ну, набирай». Он тррр, они как увидали, и кителя поснимали, и в двери, друг с другом сталкиваются, чтоб каждому быстрей выскочить, кинулись на катера и ушли по лагуне, корабли их там стояли. А Зява хохочет, не может слова сказать, а ему звонит начальник штаба: «Ну как?». — «Товарищ начальник, готов повиниться, так и так.» — «Я Вам шутки не позволю устраивать, Вы что тут, мне докладывать надо, а Вы тут дурака валяете. Мигом с Вашим шприцом или с ведром на палубу, и чтоб там их достать и доложить». Проклятие, хватает это ведро, комедия. Вот так вот и начали мирную жизнь.
Как удался переход между военной и мирной жизнью?
Тяжело, очень тяжело в том смысле, что никто не знал, что делать. У летчиков была волна самоубийств после этого.
От чего это вдруг?
Ну вот так: «А чего делать?». Между прочим, насчет летчиков морских, там командовал авиацией Александр Харитонович Андреев.
А Преображенский?
Нет, Преображенский тут, на Балтике. Его на Север перевели в 1942 году.
Поэтому Вы про летчиков и начали говорить?
Да. С Андреевым Александром Харитоновичем получилась такая история, что я к нему сам подошел. Он видал меня мальчишкой, просто забыл, но может и не заметил, черт его знает. И он на меня смотрит так с недоверием, дескать, а не вру ли я, кто я такой, верно. А ему тогда сказал: «Вы знаете, Александр Харитонович, ведь я помню, как вы прыгали с шестом, а ведь тогда это был вид такой, никто не прыгал». Он так на меня: «Как, Вы помните?» Я говорю: «Да. Я помню, что Вас Бусыгин обыграл». И он мне поверил на сто процентов, ну, кому в голову придет, верно, подумаешь, какой-то там Балтвод, какие-то там прыжки с шестом, а тут я его убил вот этим доказательством.
Переход к мирной жизни.
Да. А переход такой, ну, хорошо, вот и не знали, что делать, не знали.
Какие были идеи?
Дело в том, что тогда сразу указание Сталина поступило о том, что необходимо сохранять кадры и боеспособность, так как все уже заранее намылились там куда-то. Мы, конечно, загрустили, ведь надоело это
