Последнее интервью - Бэлла Алексеевна Куркова

– Ты чего делаешь?

Я говорю:

– Выливаю в таз шампанское.

– Как в таз? В какой таз?

Я ей объясняю, что мне проспорили шампанское, и я решила умыться им и ноги вымыть. Потому что ванны у меня нет, но хотя бы в тазу чуть-чуть обмыться в шампанском. Вдруг это хорошо? Она говорит:

– Дура ты несчастная, мы сейчас прибежим. Шампанского в магазинах нет. Не лей ты его!

Третью бутылку я долила. Они ворвались, благо все рядом. Отобрали у меня рюкзак. Но я успела шампанским умыться, сижу вся липкая, руки липкие, лицо, хотя на шампанском написано – «брют». Я говорю:

– А что теперь делать? Надо как-то с меня это смывать.

Подберезная кричит:

– Столько перевела шампанского! Ты что! Ты дай нам, мы сейчас раздадим всем нашим.

– Да берите, сколько хотите. Только смойте с меня это.

Я поняла, что купание в шампанском – это выдумки авторов. И купаться в нем никому не надо. Не советую. В общем, унесли бутылки, и осталось, по-моему, четыре или три, которые очень пригодились на Новый год.

Во время навигации и во время промывки золота, олова, добычи полезных ископаемых вводился строгий запрет на питье. Я помню, полетел Юрий Гагарин. Мы об этом узнали через три дня после того, как вся страна уже успела встретить Гагарина и поздравить. И отликовать по поводу первого полета нашего космонавта в космос. Конечно, были все в восхищении. Но ребята очень горевали, что нечего даже выпить. Вот хоть чего-нибудь. Но наступал промывочный сезон. И под запретом была всякая выпивка. А вот осенью, когда все это заканчивалось, снова уходили корабли, которые привезли нам припасы на год, тогда можно было покупать любые вина, коньяки. Этого было в изобилии.

В Магадане мне приходилось бывать в компаниях журналистских и геологических, там принято было выпивать. А в Певеке в этом отношении как-то спокойно все было. Никто не увлекался выпивкой. Ну, иногда там полрюмочки. Ребята вечером собирались на кофейные вечеринки. Читали стихи, спорили о новых книжках. Жизнь интеллектуальная продолжалась. Пили мы очень много кофе. В неограниченных количествах. И я до сих пор не понимаю, как мы остались живы после того количества кофе, которое мы выпили за три года на Чукотке.

Крысы

Не сохранилось ни одного кинофильма, никакой хроники о старом Певеке. Это жаль, потому что вот так нельзя, чтобы исчезали города. А там прожили жизнь великолепные люди. И очень много хорошего сделали для страны. Они тоже как бы исчезли вместе с городом.

Мне был дорог и уютен лагерный Певек. Мне нравились эти короба, мне нравились эти лесенки на короба, мне нравились маленькие магазинчики, где стояли большие такие банки с икрой – не банки, а бочки. Икры было навалом. Что-то было в Певеке такое нежное и хорошее. Среди снега маленькие длинные домики. Иногда вдруг двухэтажные, где охрана жила или начальники.

Вот, скажем, я лечу в Магадан, прилетаю, мне там некомфортно. Лечу в Анадырь, и там мне некомфортно. Только приземляюсь в Певеке – и боже мой, как хорошо! Вот совершенно другое ощущение. Мчишься в свою избушку барачную. И сразу кто-то приходит, спрашивают:

– Ты чего-то привез?

Ждут гостинцев, потому что в магазинах Певека ничего не было, почти ничего не продавалось. Ни туфель, ни одежды никакой. Ничего не было. Ведра были, тазы были, что-то такое более-менее. И кое-какая еда. Это не мешало, потому что мы были сыты. А было здесь так интересно, что я не могла это место забыть. Я его очень любила. Но думаю, что, наверное, я виновата в том, что снесли тот уютный Певек. Потому что довольно быстро после моего отъезда лагерный Певек исчез. Южаком сдуло его. И настроили там какие-то пятиэтажки, да еще раскрасили в разные цвета.

Мне нравились эти бараки. Хотя говорили, что там заключенные жили. Я этого не ощущала. Нам разгородили на маленькие комнатки эти бараки, обили фанерой. Ощущение, что ты живешь в каком-то деревянном городке, довольно симпатичном. Баня была. С ведрами ходили за водой, из машины носили на кухню в огромные бочки, чтобы хватило на стирку, на готовку, на умывание. В общем, на все сразу.

Тихий океан. На берегу стоит двойная Пахучая сопка. Ниже – коса, очень небольшая, с озерцом. И два острова в океане. Они как какие-то крепостные стенки, два острова эти. Там зимой делали скважины и докапывались до пресной воды. Она подвозилась раз в неделю. На кухнях стояли большие бочки металлические. И жители барака должны были натаскать в эти бочки на неделю воды. У меня ведро персональное стояло в комнате на одной из тумбочек рядом с плиткой. Эта вода была прозрачная. А летом океан растаивал. Что делать? Не привезти с Роутана воду. И тогда вступали в обиход тундровые озера, они были коричневые. Коричневая вода, ничем не пахнущая. Привозили эту коричневую воду в тех же машинах для воды. И так же ведрами ее мы таскали. И надо было в этой коричневой воде варить еду. Суп был коричневый, каша тоже коричневая. И стирали в коричневой воде. Потом наступала зима. Все становилось белым, и вода становилась белой. Вот такие особенности.

Я не могла в своей крошечной комнате, метров двенадцать она была, устраивать стирку. А потом, где сушить это все? И я просто ходила каждую неделю, покупала. Был магазин, где простыни, наволочки, пододеяльники продавались. У меня их была тьма. Я каждую неделю меняла белье и грязное складывала. Пока мне не подсказали, что есть одна женщина, которая за деньги стирает, это ее заработок. Она брала одинаковые деньги за маленький носовой платочек и за огромную простыню. По пять рублей. У меня не было никаких проблем, потому что она мне все выстирает, выгладит, принесет. А деньги я не умела копить.

Стэлка Скляренко работала в сберкассе и рассказывала, что я была единственным человеком, который на Чукотке не имеет сберкнижки. Я говорю:

– А для чего сберкнижка?

– Ну, там копят деньги.

На Чукотке все заводили сберкнижки, старались накопить на дальнейшую жизнь. Чтобы построить где-то, может быть, на юге, где тепло, дом для всей семьи. Добыча золота и олова – очень тяжелые профессии, невероятно тяжелые. Они имели право копить эти деньги,