Товарищество на вере. Памяти Инны Натановны Соловьевой - Анатолий Смелянский
14 июля 2021
Кейп-Код
Инночка, дорогая, сочинил длинный ответ на последнее письмо, но текст поздним вечером самым таинственным образом исчез из компьютера в какое-то облако. Так что с утра пишу заново, набравшись сил.
Начну с жанра. Я назвал твои тексты письмами, на самом деле они, конечно, послания. Вроде тех, что запечатывают в бутылку и бросают в океан. В твоем случае – через океан. И все доходит (спасибо товарищу Гуглу и Сергею Брину с товарищем, которые этот гугл изобрели). Тебе надо высказаться, и я это не просто понимаю, но чувствую всеми фибрами своей немолодой души. Ты там заметила фразочку мою недавнюю, что все твои письма многолетние хранятся в отдельном файле на рабочем столе компьютера. А значит, никуда и никогда не исчезнут. Подтверждаю. Не исчезнут. Никогда. Еще по дневникам И. Кудрявцева и послесловию, которое мы с тобой в четыре руки сочиняли, стало ясно, что ты полна идеями и воспоминаниями. Как прекрасно, что ты перестала бояться записывающего устройства, как хорошо, что Настя научилась расшифровывать твои зигзагообразные монологи, а иногда успевает передать даже самые мелкие особенности твоего речевого стиля. Именно поэтому я закончил прошлое письмецо странным для посторонних призывом «не уставай, пожалуйста». Это я про твои монологи через океан.
Ты поместила «в бутылку» множество заманчивых предложений. Ох, как бы я за них взялся и поговорил бы с тобой рядышком про судьбу стиля модерн, про Достоевского и «Бесы», про Горького и Ницше, про культ силы, из которого вырос соцреализм, даже про «оступающуюся», приседающую женскую походку, которая тоже сигналит о своем времени (цитаты из Леонида Андреева я, честно признаюсь, не помнил).
За многое бы взялся, но не могу. Не потому, что брожу по «кругу Кунамессетта», то есть бездельничаю. Как ни странно, в этих прогулках и в самом безделье открылась творческая составляющая. Я нашел здесь приятеля, который ходит вместе со мной и с которым я разговариваю часами. Он из другого советского мира, питерский, был конструктором каких-то суперсекретных изделий, летал, обеспечивал безопасность подводных лодок. Тихий, не болтливый, все понимающий и умеющий слушать человек. И «побасенки» мои изливаются перед ним с той степенью свободы, которую я хотел бы сохранить на бумаге. Ведь «Круг Кунамессета» помимо всего прочего есть пространство без начала и конца. Тут все жанры плавятся вместе, легко переплетается высокое и низкое, вся та немыслимая жизнь, которой был свидетелем и очевидцем. И ведь действительно был, ты знаешь. Как говорится, призвали всеблагие как собеседника на пир. Ну, пир этот только в том смысле, что 20 лет был в теснейшей связке с Олегом Ефремовым. Но «в совет допущен был» и «роковые минуты» исчезнувшего мира застал.
Инночка, надо же вспомнить эти минуты. Ну, хотя бы так, как когда-то вспомнил финал советского века через распад МХАТа. «Уходящую натуру», как ни странно, сочинил тоже здесь, но не на Кейп-Коде, а в городке по имени Ревира (русские думают, что это американская Ривьера, а это просто Пол Ревир, герой американской революции). В Ревире, на берегу холодного океана, где мы тогда жили, в ответ уходу Олега многое вспомнилось, но далеко не все вместилось, вернее, было разрешено моим внутренним цензором. Много лет подбирался ко второй книжке, через все «нулевые», а потом «десятые» с их тоскливыми фатальными переменами. Оказавшись вновь за океаном, многократно начинал писать, бросал, снова начинал. И что-то все время останавливало. Объяснить эти приступы коротко не могу. Может быть, строчки Пастернака подходят: «Прошло ночное торжество. / Забыты шутки и проделки. / На кухне вымыты тарелки. / Никто не помнит ничего».
Как ни парадоксально, прогулки по индейскому кругу в пандемию сильно помогли. Когда-то, в начале 80‑х, услышал от Мераба Мамардашвили простое наблюдение: ты не знаешь, что хочешь сказать, пока не сказал. Мысль рождается вместе со словом, корректируется высказанным и т. д. В последние несколько месяцев я проговорил, выговорил новую «уходящую натуру». Почувствовал интонацию, даже возможный порядок глав. Е. Б. Ж., конечно, все это может исчезнуть без следа, как текст письма к тебе вчера ночью. Но все же есть чем занять душу и голову.
Прости это лирическое токование, не мой жанр, но ты тоже часто вспоминаешь по случаю какие-то забытые строчки. Об этом думал, когда по твоей наводке прочитал записанный Димой Крымовым ваш разговор про начало «Современника». И вновь поразился твоей способности нащупать в импровизированном монологе интонацию, тон, как в старом МХТ, и провести основную мелодию сквозь словесное кружево. Твое кружево. Воздух образует узор, все это знают, но мало кто умеет. Открывается в твоем узоре новый Толя Эфрос (для тебя Толя, для меня, конечно, Анатолий Васильевич). И совсем неожиданный Виктор Сергеевич Розов, изувеченный войной человек, которому будет суждено открыть послесталинскую эпоху нашего театра. Я не был прямым сверстником Олега Ефремова, да, уже жил на свете, но не был очевидцем. А ты была, да не просто зрителем, но непосредственным участником большого дела. Пока оно «не обжелезилось». Это, кстати, словечко В. Саппака, твоего приятеля, книжку которого мы с тобой лет десять назад выпустили. Но сейчас, прочитав твой текст, записанный все понимающим и еще лучше чувствующим Димой, я понял, чем отличается текст историка театра от текста историка-очевидца. Меня там не было, вот и все.
О. Ефремов, А. Эфрос, В. Розов. Фото из личного архива И. Соловьевой
Кстати, ты толкуешь на разные лады о том, каким воздухом люди 56 года стали дышать, что в том воздухе вдруг появилось. И Пастернака поминаешь, и Смоктуновского в «Идиоте». И фантастически точное определение Н. Берковского, который описал явление актера в «Идиоте» 1957 года практически как библейское чудо. Это ведь он вспомнил весну воды, весну зверей и деревьев и самую раннюю, и еще не очевидную, весну света. И ты в пандан Науму Яковлевичу чудесно портретируешь Смоктуновского в первой картине «Идиота» в БДТ. «Как было холодно в этом вагоне, и
