Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
«Поладит ли с таким наш Шурка?» – мелькнула у меня в голове тревожная мысль.
И, стараясь произвести как можно более благоприятное впечатление, я грациозно поклонилась, улыбнулась.
Чиновный педагог, видя хорошо одетую молодую даму в трауре, да еще приезжую, не захотел ударить лицом в грязь.
Он тоже приятно улыбнулся, поклонился с утонченной любезностью, придвинув кресло.
– Чем могу служить?
– Я – сестра воспитанника вашей гимназии… Он переведен сюда два года назад. У него вышли неприятности с воспитателем. Мать наша очень больна и послала меня узнать, в чем дело.
Улыбка бесконечного снисхождения промелькнула на губах педагога.
– И вы из-за этого приехали сюда? о, помилуйте, стоило беспокоиться!
– Но брат писал такие письма… мы перепугались…
Он улыбнулся еще ласковее и снисходительнее: чего, мол, вы там испугались… Это просто так, ничего, – не бойтесь.
– Да, да, есть грешки за вашим братцем. Знаю я его историю… Впрочем, его поведение и учение теперь стало несравненно лучше. Все эти четверти у него за поведение пять… пять… – повторил он многозначительно и с ударением.
– Можно надеяться, что он кончит курс?
По лицу педагога проскользнуло нечто неуловимое. Он, видно, соображал – что сказать: не очень обнадежить, чтобы я, пожалуй, не передала брату и чтобы тот не «зазнался», – и в то же время не хотел ответить отрицательно, чтобы не очень противоречить тому, что сам же сказал об успехах брата.
Поэтому он дипломатично заметил: «Это теперь вполне от него зависит: если дело будет обстоять так же, как теперь, – кончит, если нет – пусть на себя пеняет. Вы думаете, легко справляться с подобными натурами?»
«Да что вы делаете, чтобы справляться с ними?» – хотелось мне поставить вопрос прямо и откровенно, но, зная, как строго охраняются тайны чиновно-педагогической лаборатории, – благоразумно удержалась. И поэтому сочувственно поддакнула:
– О да, – я вас вполне понимаю.
Это польстило инспектору.
– Поговорите с Никаноровым. Что у него вышло с вашим братом – мне неизвестно, только можете быть спокойны, на его перевод в седьмой класс это не будет иметь влияния. Частные отношения воспитателей с воспитанниками вне стен гимназии нас не касаются, – проговорил он тоном великодушного благородства и посмотрел на меня, как бы желая узнать, в состоянии ли я понять и оценить эту свежую струю новых воззрений, привезенных из столицы в провинциальное болото.
– Такое беспристрастие делает вам честь… это здесь такая редкость, такая новость… – спешила я попасть ему в тон.
Педагог был очарован и растаял окончательно.
– Что поделаешь… Стараемся по мере сил… Поговорите, поговорите сами с Никаноровым. И знаете, я бы советовал вам взять домой брата… теперь он и ярославскую гимназию кончит…
– К сожалению, это невозможно – у него в гимназии уже установилась очень скверная репутация…
Мне хотелось скрыть от этого человека наши тяжелые семейные обстоятельства.
– Ну, полноте, какая там репутация! Ведь он ушел оттуда из 4-го класса, а вернется в седьмой… Факт говорит сам за себя и сразу создаст ему лучшую репутацию.
– Но есть и некоторые семейные обстоятельства. Мать очень больна, у нее неизлечимая болезнь, ей нужно спокойствие, а брат своим резким характером и выходками будет ее раздражать. Вы можете понять, что мальчики ничего не смыслят в женских болезнях, – объясняла я, внутренне страдая оттого, как мало было чутья у этого человека. Не могла же я сказать ему всю правду: что брат с детства был нелюбимый сын и его от природы далеко не кроткий характер немало способствовал тому, что мать в конце концов возненавидела его и рада была отделаться, бросить в другой город, как только увидела, что он плохо идет в ярославской гимназии.
– М-м… Но отчего же у него такие отношения с матерью? – бесцеремонно продолжал педагог свой мучительный допрос.
– Очень понятно. Вот и вы говорите, что с ним трудно справляться, а для него вы чужие; со своими же он стесняется еще меньше. Все это очень тяжело, очень неприятно, но что же поделаешь… разные бывают натуры.
– Да, разные, разные, – сочувственно вздохнул инспектор и встал, протягивая руку. – До свиданья. Так переговорите же с Никаноровым и успокойте вашу матушку. Честь имею кланяться.
Я поехала к Никанорову. Это человек добрый и умный, – пишет по педагогическим вопросам, прекрасный отец семейства и очень тактичен… даже чересчур. Брат живет у него уже второй год. Никаноров встретил меня, по обыкновению, ласково и сдержанно. После неизбежного разговора о загранице я перешла к щекотливому вопросу о брате.
– Не знаю, не знаю – он недоволен житьем у меня, это очевидно. Нервен, озлоблен, на что – не понимаю. Положим, он переживает теперь такой возраст… В декабре он был болен и страшно испугался, я тоже.
– Что с ним было?
– Этого я вам не скажу… вы все-таки девушка.
И сколько я ни упрашивала Никанорова отбросить в сторону предрассудки и говорить со мной так же свободно, как если бы я была медичка, – он стоял на своем.
– Нет, не скажу… Все-таки вы – девушка. Я писал вашей матери.
«Ну, напрасно; такой матери все равно незачем писать», – с досадой подумала я. И сколько мы ни говорили – я никак не могла понять причины неудовольствия брата. Никаноров пожимал плечами, беспомощно разводил руками с видом угнетенной невинности: видите сами, как трудно с таким характером. И так как брат платит ему за пансион довольно высокую плату, то я ясно увидела его тактику. Ему не хотелось самому ничего говорить против брата, как выгодного пансионера, и в то же время он не хотел показать этого мне. Поэтому он избрал позицию среднюю: все сваливал на брата, на его капризы, оставаясь сам в стороне. Я была в очень затруднительном положении, и кто прав, кто виноват – становилось невозможным разобрать.
– Скоро придет из гимназии ваш брат. Поговорите с ним сами, – сказал наконец Никаноров, провожая меня в его комнату.
Ждать пришлось недолго. Высокий юноша с ранцем на спине вошел и небрежно швырнул его в угол.
– А-а… – протянул он, увидев меня.
Я радостно бросилась к нему на шею. Как-никак, а все-таки очень люблю этого юношу, который причинил мне столько горя и хлопот.
– Шура, милый, здравствуй, я…
Он высвободился сильным жестом из моих объятий, передернул плечами и сел.
– Без нежностей, пожалуйста. Из дому? Маменька послала разбирать мои дела с Никаноровым?
Он расставил ноги, уперся руками в колено и смотрел на меня в упор. Серая гимназическая куртка оттеняла его свежее, миловидное лицо, которому
