Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
– Рента – те же деньги! Мы получаем с нее проценты! Это ты сама выдумала, что надо наличными! Ты не смеешь так тратить деньги, ведь это наше общее наследство! – кричала сестра.
Тяжелый обруч стиснул голову… крик раздраженной Нади болезненно отзывался во всем моем существе. Но успокоить ее было невозможно.
– Оставь всякие объяснения, – раз на рентной бумаге написано «тысяча рублей» – значит и есть тысяча рублей. Ишь ты, выдумала – вкладывать наличными! Глупая честность какая! Растрачивать общие деньги, – ду-ше-при-каз-чица! Посмей только завтра увезти эти деньги в Кострому! Посмей! – кричала Надя с угрожающим видом.
Я должна была сказать ей, что не возьму, и перед ее глазами взяла рентные бумаги ровно на все четыре вклада, указанные в завещании…
– А деньги эти я возьму и унесу к себе. Теперь – можете ехать.
Надя взяла деньги и ушла…
А я осталась наедине со своими мыслями. Что это с ней сделалось – она совсем не скупа, а тут вдруг из-за полутораста рублей. Это, очевидно, был один из ее капризов, которыми она раздражается иногда. Вся личность ее с детства так придавлена, что это является единственным напоминанием об ее человеческих правах. Но все-таки, каково переносить такие сцены?
И после ее ухода проклятый обруч еще сильнее стиснул голову… и я без сил бросилась на кровать…
24 марта/6 апреля
Так и поехала в Кострому без наличных денег. В Окружном суде немного удивились, когда я заявила о своем желании написать сама прошение об утверждении духовного завещания, и не без любопытства посмотрели на студентку-юристку: как когда-то, во времена оны, женщины-врачи, так мы для большой публики пока – еще нечто вроде любопытного зверя.
В банке, конечно, спросили доплаты: вклады на вечное поминовение иначе как наличными не принимают. Пришлось разменять одну сотенную ренту: это был вклад, назначенный в Нерехтскую богадельню.
Нерехта от Костромы всего полтора часа езды. Я так и рассчитывала все дела устроить за один раз, – проездом обратно, в Нерехте, вложить деньги Саше в казначейство и передать вклад тете – председательнице местного благотворительного общества. Но каприз сестры разрушал все: денег не хватало, приходилось приехать вторично в Нерехту. К счастью, тетя выручила: узнав, в чем дело, – добрая душа выдала расписку вперед. «Свой человек! верю. Завтра из Ярославля вышлешь». Сегодня, как приехала, послала за сестрой.
Та выслушала все, как ни в чем не бывало.
– Ну, невелика важность!
Вечером мы с бабушкой сидели за чаем. Я рассказывала ей о своей поездке; она молча слушала и вздыхала с каким-то особенным взволнованным видом.
– Бабушка, милая, что это вы? – спросила я.
– Ничего, Лиза, ничего… так.
– Да вы скажите, – допытывалась я. – Случилось что-нибудь? неприятность какая? да?
Бабушка молча покачала головой и вдруг сказала серьезно и торжественно:
– Вот бабушка твоя умерла… честь честью, как следует быть: и причастили ее, и завещание написано, и в нем никого не забыла – и вам оставила, и бедным, и Саше, и на помин души… Хорошо… дай Бог всякому такую кончину. Вот я теперь и думаю… про твою маму, плоха она стала, – ах, плоха. Пора о завещании подумать. Ведь у нее денег-то немало. Опять все мальчикам пойдет, как после отца… велика ли ваша восьмая часть? Опять же в церкви надо бы, в монастырь, на помин души. Пора и об этом подумать… Живем – грешим, после смерти кто помолится? Вы, молодые, в Бога не верите… Ох, надо, надо Саше подумать об этом… поговорила бы ты с нею, Лиза.
– Бабушка, что вы говорите? – в ужасе вскричала я. – Да разве можно говорить с ней об этом? Ведь вы знаете, как она смерти боится…
– А Бога она не боится? как подумаешь, будет лежать в могиле… без вечного поминовения… как собака какая, прости, Господи.
Голос бабушки дрогнул, и она заплакала.
– Бабушка, дорогая, поймите, что это – немыслимо. Ведь вы же знаете, она всю жизнь прожила, делая только то, что ей нравилось… Смерти она боится до безумия… всю жизнь лечилась от всяких болезней – и действительных, и воображаемых. И вдруг говорить с ней о завещании! Да что вы, что вы, бабушка! Пусть уж лучше я сама дам за нее, куда вы велите – на всякие поминовения, только молчите, только не говорите с нею об этом!
Но у бабушки свои убеждения. Ее горячая, наивная вера придает ей твердость фанатика… Она молча покачала головой…
– А Бог-то! а грехи-то! а вы, дочери, чем же хуже сыновей? Хоть бы о вас подумала, пожалела бы. Шутка ли, законы-то какие, все у вас для братьев отымают… Нет, коли ты не хочешь, я уж сама с ней поговорю.
Этого еще только не хватало! Я в отчаянии умоляла ее ничего не говорить. Бабушка молчала. Она, очевидно, раскаивалась, что завела со мной этот разговор, а теперь я мешала ей привести в исполнение уже назревшую мысль.
Что-то будет? Как устроить так, чтобы она и в самом деле не вздумала высказать матери своих мыслей? Как помешать? Не пускать ее одну без себя ехать к матери? Но как это устроить? Пожалуй, с своей стороны бабушка догадается, рассердится – и все-таки поедет.
26 марта/8 апреля
Смешно, что мы с бабушкой ведем такую дипломатическую игру; она старается скрыть от меня свои думы, – а я стараюсь всячески не допустить ее ехать к матери без меня. Сегодня удалось уговорить идти ко всенощной, пока я вечером буду у адвоката.
28 марта/10 апреля
Сегодня утром прихожу из библиотеки – бабушки дома нет. Я тотчас же сообразила, что она наверное поехала к матери, и поскорее пошла туда. Еще подходя к столовой по коридору, сквозь все затворенные двери долетел до меня раздраженный резкий крик. Это был голос матери. Сердце у меня так и замерло… Не удержалась-таки бабушка! говорила!
Я пробежала столовую и распахнула дверь гостиной. Бабушка с платком в руках сидела в кресле и плакала. Около нее стояла дрожащая Надя. Мать полулежала на низеньком диване.
– A-а, вот она, вот кто это вас научил! – злобно воскликнула она, указывая на меня. – Как посмела ты, подлая тварь, – нет, отвечай, как только ты это посмела?!!
Я остолбенела и не могла сразу сообразить, в чем дело… В голову точно молотком ударило, в глазах помутилось…
– Что такое? при чем я тут? – с усилием выговорила я.
– Она не понимает!
– Саша, побойся Бога, не взводи на нее неправды, это я сама, сама, – я только на монастыри, на помин души, – умоляюще твердила бабушка.
Бедная Надя, совсем уничтоженная, тихонько всхлипывала.
