Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Это так напомнило его приговор – сознание своего безвыходного положения. И я как можно короче ответила: «ничего… сказал, что мне вредно жить одной… велел делать растирания – тоже нельзя самой. Лекарства одни не помогут. Вот и все».
Я говорила спокойным и ровным тоном.
Бабишева очень близорука и в буквальном смысле слова дальше собственного носа ничего не видит. Она не могла рассмотреть ни выражения моего лица, ни скрытой иронии, которая звучала в моем голосе.
Дочь ее в это время возилась со спиртовой лампочкой, приготовляя кофе.
– Да? – сказала Бабишева своим обычным добродушным тоном. – Только как же вам это сделать-то? Здесь у вас никого нет. Ишь какой! Лекарства одни не помогут, надо изменить условия жизни. А коли их нельзя изменить? Тогда постарайтесь так, чтобы одни лекарства помогли. Это вздор. Я никогда не поверю, чтобы обстановка могла так много значить. Ведь он вам и пилюли дал, и электрические ванны. Подумайте только, э-лек-три-ческие ванны! Покажите-ка мне его рецепт… М-м-м… н-да, верно! Так вот и принимайте-ка их, – берите ванны и растирания делайте – сами. Конечно неудобно, – но что же делать? А что он про обстановку жизни вам говорит – вздор это, голубчик мой; раз изменить ее невозможно, так и не думайте лучше об этом…
И Бабишева, удобно развалясь в кресле, свернула и закурила новую папиросу.
– Лялька, да что это ты сегодня с кофе долго возишься? или опять голова болит? опять вчера долго сидела? Поди ляг, отдохни, а я уже сама тебе в комнату его принесу.
– Ах, оставьте, мама, право! – капризно возражала бледная Ляля. – Мне это надоело. И голова не болит, и легла я не поздно, все сама сделаю. Сидите, не беспокойтесь, я сейчас кончу и вам подам.
Мать с дочерью соперничали во взаимных услугах и нежности.
Они читают много хороших книг, говорят умно и либерально о любви к народу, к рабочим, ко всем несчастным, униженным, оскорбленным.
Перед ними был несчастный человек, и, однако, ни мать ни дочь не предложили мне и сотой доли своих услуг, не дали мне ни лепты участия, симпатии, которые так существенны, нужны мне.
И я ушла, отказавшись от кофе, ушла, ушла из этих меблированных комнат, где отношения матери и дочери создали почти домашнюю семейную атмосферу и придали им уютность. Я ушла в холоде декабрьской ночи в свою ужасную одинокую комнату.
31 декабря
Еще несколько часов, и человечество встретит Новый век.
Когда подумаешь – какое море печатной и писаной бумаги оставит по этому поводу девятнадцатый век своему преемнику, – перо падает из рук и не хочется писать. На всех углах земного шара люди ждут его, пишут, рассуждают, подводят итоги, пытаются заглянуть в темную даль не только «нового года», как они привыкли это делать, но и «нового века».
И есть отчего работать фантазии… Ведь ни один из предшествовавших веков не вступал в жизнь при такой интересной обстановке. Прогресс – эти сто лет – летел буквально на всех парах, и то, на что раньше требовались годы, десятки лет, – в наш век делалось в месяц и недели.
Никогда человеческий гений не работал с такою силою, не охватывал столько сторон жизни, не проникал так глубоко во все ее изгибы. Кажется, что человечество вышло из детства, из бессознательного грубого состояния дикаря, и вступает в новый век юношей, при полном биении всех своих жизненных сил. Юноша не сознает вполне, что ему надо делать, но в его сознании нет уже той животности, дикости, зверских инстинктов, которые так сильны в детском возрасте. Он стыдится этих порывов, и в нем развивается совесть, просыпаются нравственные вопросы. Мы вступаем в двадцатый век с Толстым и Ибсеном, – пусть помнят наши потомки…
Через сто лет не только мы умрем, но и дети наши, которые рождаются теперь, на которых мы возлагаем столько надежд и упований.
Умрет и моя племянница – о рождении которой недавно известила меня Валя и которую на пороге двадцатого века назвали Надеждой.
Не сказать ей слов: «двадцать первый век». А между тем мы живем и не думаем о смерти, и каждый раз она является для нас неожиданностью. Смерть – это нечто чудовищное, страшное, но вечно новое, как любовь. Недаром людская фантазия так часто соединяет их вместе.
В любви творческая сила, потому что она создает будущее – детей…
Люди так часто изображают ее аллегорическими фигурами, женщинами в разных позах. Я бы выбрала проще – нарисовала бы толпу детей. В них – будущее человечества, которое создает жизнь. Почему не избрать ребенка эмблемой будущего? Жизнь – творчество, которое поддерживается надеждой.
И на пороге двадцатого века – мысли летят к родине.
Увижу ль я, друзья, народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?[149]
1901 год
3 января
Мы кончали обед, когда madame Dores вызвала меня в коридор. «Вас спрашивает какая-то дама». Пожилая особа, в скромном черном платье и такой же шляпе, поднялась со стула.
– Я пришла от мсье Ленселе.
– Пожалуйста, пойдемте со мной, мадам.
Ей пришлось подняться на третий этаж. Я затопила печку, зажгла лампу и стала приготовлять чай, не без любопытства рассматривая свою гостью.
Пышные волосы с проседью обрамляли ее еще свежее, симпатичное лицо с живыми голубыми глазами. По всему внешнему ее виду можно заключить, что она небогата, вернее всего, вдова.
Она заговорила первая, просто и непринужденно.
– Я пришла к вам от г-на Ленселе. Он иногда посылает меня к своим больным. Так и теперь он сказал: Marie, есть у меня одна пациентка, молодая девушка – сходите к ней… Вот я и пришла.
Она ласково взглянула на меня, и лицо ее светилось доверчивой детской улыбкой.
И я невольно улыбнулась ей в ответ:
– Вы очень добры.
– О, полноте. Я вполне понимаю, как ужасно быть больной на чужой стороне. Но вы ободритесь. Не падайте духом, не поддавайтесь печальным мыслям, и тогда у вас легче будет на душе. Вы студентка?
– Да.
– Вы знаете библиотеку Св. Женевьевы?
– О, конечно.
– Я тоже там бываю.
– Что же вы там изучали? – спросила я осторожно, не без некоторого недоумения, так как по внешнему виду моей гостьи уже никак нельзя было думать, что она студентка или писательница, – а почти все немногие женщины, посещающие эту библиотеку, принадлежат именно к этим классам.
– А мне нужны были книги и словари… я изучала
