Длинные ножи - Ирвин Уэлш

Наш дом был не самым большим, но, безусловно, одним из самых красивых в нашем районе, который в это время года был полон уличных торговцев. Перед ним росло огромное, раскидистое железное дерево, которое, казалось, танцевало на тихом ветру. В воздухе царила атмосфера волшебства и одухотворенности. Мы во многом были избавлены от дыхания смерти, которое коснулось многих прилегающих улиц. Наш райончик казался островком радости в том, что часто казалось морем страданий. Я всегда был крупным для своего возраста, а в двенадцать лет у меня уже пробивалась щетина. Несмотря на то, что война закончилась и меня больше не могли посадить в один из автобусов, чтобы отвезти на поля сражений в качестве человеческой жертвы, мой рост беспокоил моих родителей – Фарибу, преподавательницу английского языка в университете, и Маздака, журналиста, работавшего в арабском информационном агентстве. Они все еще боялись, что меня призовут в корпус стражей исламской революции, и настаивали, чтобы я всегда носил с собой копию свидетельства о рождении.

Мои родители были либеральными интеллигентами, и в репортажах отца содержалась критика режима религиозных фундаменталистов. Однажды полиция и стражи исламской революции в зеленых бейсболках пришли к нам домой и забрали несколько иранских и зарубежных книг и видеофильмов. Они открыли богато украшенный темно-красный лакированный бар отца, но не обнаружили ни виски, ни джина, которые он незаконно привозил из своих путешествий. Алкоголь был предусмотрительно спрятан в подполе. Видимо, его предупредили о возможном визите. Все, что хранилось в шкафчике, – это его набор из пяти арабских ножей с костяными рукоятками в красивой коробке, купленный на базаре в Хартуме. Они выглядели, как классические средневековые ближневосточные ятаганы: кинжалы с изогнутым лезвием, расширяющимся к кончику, длиной от десяти до тридцати сантиметров.

Я помню, как громко говорили эти незваные гости, и мать по просьбе отца вывела нас с Ройей в сад за домом. Мы были напуганы, но вскоре охранники и полиция ушли, а отец, с улыбкой на все еще напряженном лице, позвал нас обратно в дом.

К счастью, такое происходило нечасто. Мать содержала наш красивый, благоухающий дом в идеальной чистоте, постоянно полируя восхитительные деревянные панели в прихожей и гостиной, и, конечно же, бар, составлявший гордость и радость отца. Но самыми главными объектами ее усилий по наведению блеска и красоты были большой стол из красного дерева, за которым мы ели, семейный гарнитур из четырех стульев и полки в гостиной, где хранились настоящие сокровища нашей семьи. Это были врата в другие миры, которые мы называли попросту "книгами". Я, как и Ройя, много читал с самого раннего детства. Нас с сестрой всегда поощряли обсуждать вопросы, выходящие за рамки того, что, по моему мнению, было нормальным для наших лет. Я больше всего на свете любил сидеть в той прекрасной комнате и читать. В то время я только начал читать "Кузину Бетту" Бальзака, поскольку мои родители поощряли меня изучать английский. Отец предпочитал книги на этом языке.

– Эти клоуны, – сказал он, указывая на улицу, очевидно, имея в виду стражей исламской революции в зеленых рубашках. – едва понимают фарси, не говоря уже об английском.

В тот Мухаррам, когда солнце зашло, мы послушно убрали наши лотки, готовясь последовать за скорбящими, которые направлялись в мечети, где мы послушаем ноху, траурные песнопения, и попробуем традиционную еду назри. Эту часть дня я любил больше всего. Нет ничего более восхитительного, чем когда в мечети выключают свет и люди начинают молиться и произносить дуа. Я делал то, что и всегда в этот день последние несколько лет, – спокойно сидел, думая о своей жизни и о том, чего я мог бы достичь. Может быть, я напишу великие книги – такие, как в библиотеке отца. В то время я был потрясен историей кузины Бетты, мстительной старой девы, которая разрушает все вокруг себя, и подлой Валери. В тот день, сидя в мечети с сестрой, я и подумать не мог, что больше никогда не познаю такого мира и покоя.

Разумеется, я глубоко заблуждался.

По дороге домой мы услышали отдаленный, но зловещий шум толпы. Мы увидели поднимавшийся к небу дым. В тот момент казалось одновременно неизбежным и немыслимым то, что это коснется именно нас. Но так оно и было. Мы пробрались сквозь толпу со все возрастающим ужасом и обнаружили, что наш дом сгорел дотла, а родители мертвы. Я почувствовал себя физически больным, как будто меня, как болезнь, поразил ужас соседей, кричащих на улице вокруг нас. В ушах стояли насмешливые вопли стражей. Все это происходило в том самом месте, которое всего несколько часов назад было полно радости. Я посмотрел на усыпанное звездами небо. Когда-то оно приводило меня в восторг. Теперь я видел в его сверкании только предательство. Сестра крепко схватила меня за руку и закричала:

– НЕТ! НЕ МОЖЕТ БЫТЬ... – так громко и пронзительно, что все вокруг ненадолго замолчали. Затем она отпустила мою руку и рухнула на тротуар.

День четвертый

ПЯТНИЦА

18

Он не может ее взять за руку. Эта тропинка такая узкая, что за ней можно идти только друг за другом.

Да она бы и сама, наверное, не позволила.

Погода быстро меняется, пока они идут по длинной извилистой тропе, поднимающейся вверх по крутому склону. Тропинка резко поднимается и сворачивает, поэтому можно до последнего момента не заметить приближающейся угрозы. Возможно, поэтому Рэй Леннокс и Труди Лоу не видят опасности, уже поджидающей их. Загораживая свет, надвигаются угрожающего вида черные тучи и обрушиваются на них потоками дождя. Прогноз погоды ничего такого не обещал, и у них нет непромокаемой одежды. Оба насквозь промокают к тому времени, как добираются до деревни. Труди, похоже, все равно – она в каком-то оцепенении бредет вверх по грязной тропинке, мокрые волосы прилипли к голове.

Прогулка была настолько напряженной, что натиск стихии кажется Ленноксу неизбежным ее продолжением. Слова "Дин" и "Аманда" в течение нескольких часов грозили сорваться у него с языка. Невозможно узнать знать об одном из них, не сказав о другой.

Драм–Аманда... какого хрена...

Леннокс пытается убедить себя, что его нерешительность, по крайней мере отчасти, оправдывается тем состоянием, в котором находится Труди. Если она и заговаривает, это все бессвязные речи о ее отце, сопровождаемые горькими слезами.

Впереди виднеется коттедж Джеки и Ангуса, длинный белый домик с отремонтированной шиферной крышей.