Длинные ножи - Ирвин Уэлш

Леннокс удивлен тем, насколько функциональна квартира Драммонд: никаких декоративных панелей, растений, ковров и мягкой мебели, которые женщины используют с таким вкусом и мастерством, чтобы сделать дом по-настоящему уютным. Это безупречно чистая версия его квартиры, лишенная какого-либо стиля или чувства эстетики. Читая его мысли, она говорит:

– Я еще тут ничего не делала. Квартира съемная, и я планировала уже съехать, но пара хороших вариантов отвалилась.

– Понятно.

– Пойдем в постель, – говорит она.

Леннокс только и может, что коротко кивнуть. Он понимает, что инициатива полностью на стороне Драммонд. Хотя, возможно, в его случае с женщинами всегда так. Вроде он и не обделен женским вниманием, но сам всегда более увлечен преследованием сексуальных маньяков, чем сексуальных партнеров. Эта мысль ужасна, и она затмевает любые воспоминания о Труди, которая уже кажется фигурой из далекого прошлого.

В отличие от минимализма остальной части квартиры, кровать Драммонд представляет собой роскошное ложе королевских размеров с великолепным твердым матрасом. Когда Леннокс раздевается и залезает в постель, он потрясен ее невероятным комфортом. Он чувствует себя, как в пятизвездочном отеле.

– Крутая кровать.

– Вот на этом я никогда не экономлю, – говорит она, залезая с ним под одеяло. Она очень худая, с маленькими грудями, которые кажется, состоят из одних сосков. Плавная уверенность ее движений возбуждает его. Это даже как-то не вяжется с тем, что она часто довольно плохо одевается. – Тут проводишь треть своей жизни. Прикинь, что можно устроить тридцать три процента своей жизни всего за несколько тысяч? Это просто гроши! Если бы с остальными шестьюдесятью семью было так же просто!

– Никогда не думал об этом с такой точки зрения, – отвечает он.

Драммонд придвигается ближе к нему под одеялом, и они снова целуются, прежде чем крепко обняться, к чему их толкает не только эротическое влечение, но и холод. Когда они согреваются, Леннокс целует ее все крепче. Драммонд отвечает, возможно, также понимая, что это может помочь сделать их первый раз чем-то запоминающимся. Он начинает легонько прикасаться к ней, позволяя ее телу делать всю работу. Интенсивность ощущений нарастает медленно, но неумолимо. Сначала он думает, что они оба могли бы кончить таким образом, но внезапно Драммонд это кажется слишком интимным, и она просит

– Трахни же меня...

Он входит в нее, наблюдая, как ее кожа быстро краснеет под его движениями. Она не издает ни звука, но, кажется, кончает, потому что ее дыхание меняется, а глаза затуманиваются. Затем напряжение покидает его собственное тело, когда он достигает кульминации, и его внезапно захлестывает безумная ярость, взявшаяся ниоткуда, чего он никогда не испытывал ни с Труди, ни с какой другой женщиной.

Когда они лежат в объятиях друг друга, он чувствует, как в ее теле нарастает напряженность. Наконец, она отодвигается от него. Он надеется, что его необъяснимый гнев показался ей всего лишь страстью. Ночная тьма окутывает комнату, и он чувствует, как она засыпает. Он лежит без сна, не понимая, уйти ему или остаться. Наблюдает за ее тонкой фигурой, которая, кажется, находится где-то далеко от него в этой необъятной кровати. Ее тело кажется невесомым на твердом матрасе. Кажется, она уже спит, и хотя она отвернулась от него, он чувствует, что ее лицо напряжено. Поддавшись усталости, он позволяет себе провалиться в бездну сна.

Это тело в кровати рядом с тобой... кто это... имеет ли это хоть какое-то значение? Ты привязываешься к одному человеку, к одному городу, как корабль к причалу в порту. Но это может быть любой причал, любой порт. И ты видишь, как все они проносятся мимо, лица женщин, с которыми ты занимался любовью, и мужчин, которых ты навсегда отправил за решетку... и ты понимаешь, что все это не имеет к ним никакого отношения, все дело в тебе самом...

...слабый свет ... ты видишь ее лицо... оно вдруг оказывается большим, мужественным, небритым... оно поворачивается к тебе и произносит с акцентом жителя Уэст-Мидленда: "Клевый велик!"

Паника. Сердце бешено колотится в груди, когда он, ошарашенно моргая глазами, просыпается в незнакомой комнате и кровати. За несколько секунд реальность окружающего мира возвращается к нему. Драммонд. Вот она лежит рядом с ним, отвернувшись. Его охватывает страх. Она лежит в том же положении, будто совсем не двигалась во сне.

Он слышит прерывистые звуковые сигналы, которые издает его телефон на полу. Сквозь ставни сочится тусклый свет. Он спускает ноги с кровати. Имя "Труди" на экране сейчас кажется жутко нереальным, будто звонок с того света. Шальная мысль: а может, у нее тоже телефон сломался...

Он встает и идет через темную комнату к двери.

– Труди... – хрипит он, глядя на худую фигурку в постели, смутное шевеление под одеялом теперь кажется настоящим землетрясением.

– Я только что приехала из Королевского госпиталя, – говорит она. – Мой отец умер.

17

Когда же началось все это безумие? Для нее – во Французских Альпах, а для меня – еще раньше. Мое последнее счастливое воспоминание о родном Тегеране приходится на время Мухаррама, праздника в честь Имама Хусейна, внука Пророка. Он был убит Язидом, тогдашним правителем страны. Мухаррам, приходящийся на первый месяц исламского лунного календаря, является очень умиротворяющим праздником. Мы, иранские шииты, относимся к нему более созерцательно, чем большинство жителей арабского и мусульманского мира. Одетые в черную одежду скорбящие идут пешком, часто многие километры, в мечети, расположенные в других городах. Они молятся, зажигая свечи в память о Хусейне и прося Бога исполнить их желания.

В наши дни Тегеран слишком часто окутан смогом. Опасное загрязнение окружающей среды охватило многие районы города, где зловоние химикатов и разложения отходов уничтожает ароматы шафрана, шалфея и цветущих деревьев. Каждый год, когда воздух становится холоднее, в эти безветренные дни пары, выделяемые автомобилями и заводами, зависают между вершинами живописного горного хребта Альборз, который охватывает город подобно полумесяцу. Эта густая завеса смога превращает заходящее солнце в желтоватую монету. Теперь в некоторые дни с того выгоревшего места, где находился наш старый дом, вдалеке можно увидеть только размытые очертания высотных зданий и телебашню Милад.

Когда я был двенадцатилетним подростком, это было не так. Ребенком я всегда любил Мухаррам за его ощущение единения богатых и бедных, старых и молодых. Семьи, жившие в достатке, как мы, готовили еду в больших кастрюлях и раздавали ее беднякам по соседству. Когда я последний раз присутствовал на Мухарраме, меня звали Араш Ланкарани. Моя четырнадцатилетняя сестра Ройя и я были частью группы подростков