Огни Хафельберга - Софья Валерьевна Ролдугина
Уже не из монастыря, а откуда-то спереди. «Дорога к станции, значит, я ещё не опоздал». Когда до женщины в длинном допят плаще упрямо катящий чемодан по мокрой дороге оставалось шагов 10, Марцель задумался, с чего начать диалог и как вообще объяснить своё появление, но потом махнул на условности рукой.
«Привет, Рут, с багажом не помочь? Трудно, наверное, одновременно и чемодан катить, и зонтик нести». Она застыла, как вкопанная. Порыв ветра выдернул зонтик из ослабевших пальцев и закувыркал по дороге. «Опа!» Марцель извернулся и ухватил зонт за ручку, пока тот не улетел в кювет. «Ну, так как насчёт помощи?» Рут склонила голову на бок. В темноте выражение её лица было не различить, только отдельные жесты, и даже их Марцель скорее слышал телепатически, чем видел.
«Если ты поможешь с чемоданом, это будет неплохо». Голос был глубоким, металлически чистым и холодным, как небо осенью. «Ой!», Марцель прикусил язык, «ты заговорила?» Рут глубоко вздохнула и где-то далеко откликнулась вздохом гитара. — Одним нарушенным зароком больше, одним меньше, а Рихард всегда говорил, что мне надо было идти в оперу.
Сейчас, думаю, не поздно, на третьем десятке? Марцель почувствовал, что губы у него изгибаются сами собой, то ли в улыбке, то ли в ухмылке. — Никогда не поздно. Ну, разве что на смертном адре… Тут голову Марцеля повело, и он пошатнулся. Рут испуганно вздрогнула. — Эй, эй, спокойно, это я просто слишком быстро пробежался. И слишком резко влил в Шелтона Анины мысли.
Слушай, а давай я покачу чемодан, а зонт мы вместе подержим, а то на меня капать будет, я же ниже. Рут почему-то засмеялась, и заиграли свирели, и зазвенела призрачная эхо-камертона, финальная, филигранная настройка звука. — Давай. Кажется, сама возможность говорить доставляла Рут огромное удовольствие. — Я очень рада, что ты пришел. На самом деле, тут страшновато идти, ведь фонари не горят.
А почему? Мартель подхватил чемодан за выдвижную ручку и поднял зонтик повыше, так, чтобы Эрут могла держаться. Прикосновение теплых пальцев к его озявшей руке вызвало волну мурашек. — Наверное, экономят электричество. Помнишь, весной в газетах писали о сокращении государственных расходов на энергию? — Ну да. Но я думал это про витрины и всякие там мигающие вывески ночных кабаре. Марцель трепал языком как попало, не думая о том, что говорит, и слушал, слушал, слушал переливы музыки.
Теперь она не сжалась по уголкам, не забивалась в темные щели между сознанием и подсознательным, гремела, как может греметь целый оркестр, и в этом звуке была неуемная жажда жизни. Иногда музыка стихала, и начинали играть соло отдельные инструменты. И тогда Марцель уплывал, следом за ностальгическими гитарными переборами, со скрипичной светлой тоской, с лукавым смехом флейты.
— А что ты будешь делать в столице? — Честно? Наверное, все же попробую поступить в консерваторию. Если подведет голос, попробую состояться как композитор. Знаешь, Марцель, мне теперь ужасно хочется изменить этот мир, доказать, что я не зря оставляю Хаффельберг, что вообще все не зря. Рихард говорил, что я никогда для себя не жила, потому что боялась, и теперь мне кажется, что он прав.
Дождь становился сильнее, и его мягкий шелест вплетался в мелодию, как голос еще одного особенного инструмента. Где-то далеко в небе грохотало, глухо и не страшно. Тепло желтели впереди огни станции, похожие издали на игрушку. «Когда будет твой первый концерт, пригласишь меня?» «Конечно!» Она засмеялась.
«О нем напишут во всех газетах. Ты точно не пропустишь!» Рут крепче стиснула пальцы, и музыка просочилась, кажется, прямо в вены Марцеля. «Мне раньше казалось, что забыть — это предать. Но теперь я думаю, что любовь может проявляться в чем-то ином. Не обязательно мучить себя каждый день. Ведь нет никого, кому это было бы нужно, но если создавать что-то новое в мире, что-то прекрасное, может получится искупить вину.
— А если ты не виновата? — Если я не виновата, то все равно останется музыка, и я уже не буду врать себе, оставаясь в том месте, которому не принадлежу. Извини, я так много о себе говорю. — Тебе можно, — хмыкнул Марцель, — ты сто лет о себе не говорила. — Да ну! — рассмеялась она. — Скажешь. Сто лет.
Я не такая старая. — Ой! Это не поезд? Он что, раньше прибывает? — Да, какое раньше? Это просто оптическая иллюзия. Шелтон говорит, что на ровном месте расстояния скрадываются. — Эй, верни багаж, я повезу. — Рут, ты чокнутая так бежать? — Ага! — радостно откликнулась она. Чемодан подпрыгивал на неровностях и дребезжал так, что уши закладывало.
Позабытый зонтик крутился на ветру и, как живой, отскакивал все дальше от дороги. — Да погоди ты, успеем! — крикнул Марцель, но дождь заглушил возглас. — Сейчас я тебя догоню! Он кинулся сперва за руд, потом за зонтиком, ухватился за мокрый край купола из прозрачной пленки, потянул на себя, с трудом дотянулся до ручки. Дождь стекал по плечам вместе с торопливой мелодией фортепьяно. — Догоняй!
Мартель закрыл зонтик, перехватил его поудобнее и, сломя голову, понесся за руд, уже взбирающийся по ступенькам. В желтоватом электрическом свете ее плащ как будто сиял изнутри всеми оттенками алого, как кленовая аллея осенью. Она рывком подтянула чемодан на последнюю ступеньку, развернулась и взмахнула рукой, улыбаясь. На плаще появилось черное пятно, прямо на животе. Споткнувшись, Марцель плашмя рухнул на землю, а когда поднял голову, руд была объята огнем.
И ничего нельзя было сделать. Марцель вытянул руку, сились достать, удержать, рванулся за пределы собственного разума к руд, окутывая ее невидимым покрывалом, но все, что он сумел сделать, — это разделить ее боль и музыку. Боль ушла ему, а ей осталась удивленная, на половине так-то оборванная скрипичная песня.
Тело почернело, точно бумажная кукла, брошенная в камин, и разлетелась хлопьями сероватого жирного пепла. Таким же пеплом рассыпался клетчатый красно-зеленый чемодан. За один вдох. — Нееет! — выдохнул Марцель, подтягиваясь на пальцах и рывком проползая вперед. Под обломанные ногти забивалась грязь, а содранные ладони соднила. Сквозь ватную пелену беззвучия, сквозь пустоту, оставленную исчезнувший музыкой руд пробивался чей-то низкий монотонный голос.
«Нет, нет, нет!» Он поднялся на колени и попытался встать, но тут из темноты выскочила кошка. Черная, мокрая, взъерошенная и шипящая, как тридцать три гадюки. Она подпрыгнула, извернулась в воздухе и полоснула Марцеля по лицу, так что он опять повалился на обочину, инстинктивно закрывая глаза.
Кошка метнулась к нему на грудь, урча, фырча, расцарапывая сжимывая когтями руки и вылизывая щеки. — Нельзя, туда идти нельзя, пирокинетик может сжечь все, что видит, если я выйду на свет. С грохотом подкатил поезд, желтоглазое металлическое чудовище. Кошка ткнулась Марцелев шею холодным носом и жалобно мяукнула. Монотонный голос, отдающий застарелой гнилью, бубнивший, кажется, прямо на ухо, вдруг начал отдаляться.
— Нельзя, снова круг, снова замыкается. Сама виновата, не знала своего места, не хотела искупить, искупить. О, прости меня! Снова круг, круг! С механическим шелестом закрылись двери вагона. Поезд тронулся.
Да к черту все! Отпихнув сумасшедшую кошку, Марсель вскочил и побежал к перрону. Вагоны быстрее и быстрее проносились мимо, пока поезд не вильнул хвостом и не скрылся за краем станции. Гнилой голос стал постепенно затихать. «Не уйдешь, сволочь!» Но когда Марцель выскочил на платформу, там не было никого и ничего, кроме неряшливого пятна сажи на светло-коричневых плитках. Он распластался на полу, прижимаясь чекой к этому пятну, и захотел умереть.
Шел дождь. Настырная кошка сопела в ухо и щекотала жесткими усами. Мокрая одежда липла к коже. Ветер, гуляющий по открытой платформе, кажется превращал ткань в ледяную корку. Анимение потихоньку расползалось из закоченевших ступней ладоней по всему телу, словно кровь заменялась постепенно фреоном. Когда холод достиг груди, Мартель закрыл глаза и погрузился в темноту.
— Прости меня, пожалуйста, прости! Реальный мир ворвался в его сон потоком обжигающей горячей воды. — Открой глаза, я знаю, что ты очнулся. Стоило Марселю разомкнуть губы и попытаться
