Глубокие тайны Клиф-Хауса - Хельга Мидлтон

Глава 16

Дороти

Дороти достала из морозильной камеры пачку круассанов-полуфабрикатов, аккуратно выложила их на противень и поставила в духовку.

«Все как в жизни – из холода в жару и обратно», – подумала она и горько улыбнулась этой мысли.

События последних дней сильно ее взволновали. Она, как и Эйлин, чувствовала, что полицейское расследование, идущее в их доме, если не приведет к критическим последствиям, то уж точно покачнет баланс, который она так тщательно выстраивала все эти годы.

Как странно. Рождество 1990 года, как затонувшее бревно, пролежавшее тридцать лет на дне реки, почти сгнило и распалось на куски, но вдруг всплыло на поверхность, зияя черными боками.

Бедный Генри, как он тогда запутался. Запутался во всем: в поисках себя и профессии, в отношениях с семьей, но что было самым трудным и обидным для Дороти – он все время путался в женщинах. Как не самый сильный мужчина, Генри пытался найти в них поддержку и в то же время самоутверждался через них.

У Дороти же опыт общения с противоположным полом был не очень богат – пара студенческих влюбленностей и Генри. Их первый поцелуй и моментальная близость произошли в ночь выпускного бала. Они учились в одном классе и дружили с детства. Их морские купания в одних трусиках, прикосновения разгоряченными телами в играх не вызывали ни в нем, ни в ней никаких сексуальных чувств. Они дружили искренне и наивно, как Адам и Ева, еще не познавшие вкус греховного плода.

Греховный же плод явился им не в виде вкуса, но в виде запаха. Они танцевали прощальный школьный танец, плотно прижавшись друг к другу. Дороти впервые в жизни воспользовалась духами старшей сестры – чем-то сладким, густым. Щека Генри, наоборот, источала тонкий аромат полыни, вереска, дыма и тумана – чего-то очень манящего. Запахи смешивались, кружа головы. Сквозь легкий шифон своего платья Дороти чувствовала, как между их телами, там, внизу живота, вырастает что-то твердое и упругое. Оно бьет ее в бедро и жаждет войти внутрь. У нее от этих упорных ударов немели ноги, а руки сами собой прижимали тело партнера все ближе, все плотнее к себе.

Они сбежали с вечера, крепко держась за руки, не переставая целоваться. Сил только и хватило, что добраться до небольшой рощицы, отделявшей школу от берега моря. Там, обессиленные, они упали на траву и слились.

О продлении отношений не могло быть и речи. Ни его родители, ни ее не допустили бы свадьбы почти еще детей.

У Дороти уже было место в колледже в Уэльсе. Ей предстоял долгий путь: два года подготовки к университету и еще три, а если она решит получать степень магистра, то и пять лет учебы. Она с детства обожала сказки про королей и принцев и уже тогда решила, что надо бы разобраться в их родословных и в том, что они делали в свободное от спасения принцесс время. Однозначно – профессия историка и больше ничего.

Генри оказался не так целеустремлен. Вернее, у него вообще не имелось цели. Он как единственный наследник династии должен был заняться семейным бизнесом.

Артур Колд строил планы расширения пивоваренного бизнеса и не мог дождаться, когда сын подрастет и займется ведением дел на дочернем заводике. Генри терпеть не мог пиво. Как часто случается, будучи подростком, он на каком-то мальчишнике напился так, что его всю ночь выворачивало наизнанку. После чего у него начинались спазмы от одного вида пены у края стакана с пивом.

Потребовалось немало мужества для объяснения с отцом. Оба выскочили из кабинета красные, всклокоченные и с криками «Знать тебя больше не желаю».

Эйлин-старшая металась между запертой изнутри комнатой сына и мужем, угрюмо сидевшим в кресле у камина со стаканом виски. Каждый раз, подходя к нему и обнимая его одной рукой за плечи, другой она подкидывала в стакан кусочек льда, разбавляя тем самым крепость напитка.

Не придя к примирению, отец и сын еще с неделю всячески игнорировали друг друга. Конец этой тихой вражде положила мать, когда однажды вечером пришла в комнату сына с небольшим чемоданчиком в руке:

– Мы все посовещались и решили, что тебе лучше пожить у твоего дяди Ника. У него большой дом, лошади. Поможешь ему с ними, освоишь секреты верховой езды.

Генри внутренне буквально вскипел. Как они смеют?! Ему шестнадцать лет! Он только что окончил школу! А они, видите ли, «посовещались и решили». Да плевать он хотел на их решения. К дяде он, конечно же, уедет, но надолго там не задержится.

«Уж в этом вы все можете быть уверены», – почти кричал он, но… молча.

* * *

Таймер тихо звякнул, и Дороти вынула из духовки горячие, душистые, покрытые нежной корочкой воздушные круассаны.

Кофейник, молочник, масленка, банка апельсинового джема и корзинка с выпечкой плотно встали на широкий поднос. Дороти одобрительно кивнула: ничего не забыла. Ходить лишний раз вверх-вниз из кухни на крышу – хоть и по короткой, но крутой лестнице – уже не по годам.

– Генри, завтрак готов! – крикнула она вглубь дома и, подхватив поднос, поднялась на террасу.

Плоская крыша небольшого домика была наполовину залита еще невысоким утренним солнцем. Воздух был ласково-нежным, но чувствовалось, что через пару часов наступит жара.

* * *

Генри, как и планировал, не задержался в доме дяди. Размеренная фермерская жизнь, пусть с лошадьми и в новом окружении полей и покатых пригорков Йоркшира, так не похожая на жизнь в родном городе на морском побережье, угнетала своей монотонностью. Он ненавидел все вокруг. Его тянуло к приключениям, к непредсказуемости, к встречам с новыми людьми. Ах, если бы узнать, где стоит цыганский табор, – он ушел бы с ними, не задумываясь.

Случай подвернулся сам собой. Алан, двоюродный брат и сын Ника, приехал на каникулы к отцу. Парень был на несколько лет старше Генри, уже студент, однако не смотрел свысока на младшего кузена. Наоборот, он взял на себя миссию промежуточного звена между отцами и детьми и с юношеским энтузиазмом принялся «прочищать» мозги младшего родственника. Он как умел объяснял Генри все подробности несовершенства современного общества, теорию классовой борьбы, предстоящую победу большинства над меньшинством.

За два месяца общения с кузеном Генри познал и азы марксизма-ленинизма, и теорию маоизма, а заодно (весьма в общих чертах) учения Руссо и Бэкона. Рассказы о «Лете любви»[10] буквально взорвали