Донна Тартт - Маленький друг

– Брысь, – вяло откликнулась Гам.

Ей казалось, что вроде как негоже показывать, до чего ей по душе такое вот грубоватое внимание, однако оно ей было очень по душе, и хоть в лице она не переменилась, но ее черные глазки-бусинки так и вспыхнули от удовольствия.

Гость Юджина с опаской заглянул в загончик для производства чучел/метамфетамина: окон там не было, горела белым светом лампочка под потолком, освещая пробирки, медные трубки и удивительно сложную, громоздкую конструкцию из шлангов, насосов, газовых горелок и старых водопроводных кранов. Неприглядные свидетельства работы таксидермиста – вроде зародыша кугуара в банке с формалином и пластмассовых коробок из-под рыболовных крючков, доверху набитых стеклянными глазами – превращали загончик в своего рода лабораторию Франкенштейна.

– Заходи, заходи, – воскликнул Фариш, обернувшись к нему.

Он отпустил Гам, ухватил Лойала за рубаху и втащил – или скорее даже втолкнул – его в лабораторию.

Насторожившись, Юджин шагнул вслед за ним. Братец Дольфус с Лойалом, видимо, тоже мало церемонился, поэтому его это никак не побеспокоило, но Юджин-то на Фариша порядком уже насмотрелся и знал, что если Фариш такой радушный, то беспокоиться еще как нужно.

– Фарш, – пискнул он. – Фарш.

На темных полках выстроились ряды банок с химикатами и бутылки из-под виски с ободранными этикетками, где Фариш держал какой-то черный раствор, который нужен был ему для набивки чучел. Дэнни в резиновых хозяйственных перчатках сидел на перевернутом пластмассовом ведре и ковырялся в чем-то крошечным инструментиком. За спиной у него в стеклянной фильтровальной колбе побулькивала какая-то жидкость; из тени под стропилами свисало чучело ястреба, который мрачно таращился на них, расправив крылья, будто вот-вот спикирует вниз и всех заклюет. Еще на полках стояли большеротые черные окуни, насаженные на грубые деревянные подставки, индюшачьи лапки, лисьи головы, кошки всех размеров – от взрослых котов до крошечных котят, дятлы, змеешейки и одна недошитая цапля, которая жутко воняла.

– Ты представляешь, Лойал, однажды мне принесли во-от такого мокасина, жаль, его у меня уже забрали, не то б я его тебе показал, потому что он здоровее всех твоих змей в грузовике…

Юджин бочком протиснулся в лабораторию и, покусывая заусенец, глянул Лойалу через плечо, словно бы впервые, его глазами, увидев чучела котят, цаплю с поникшей головой и ссохшимися, похожими на раковинки каури глазницами.

– Для таксидермии, – пояснил он, когда заметил, что Лойал разглядывает бутылки виски.

– Господь заповедал нам любить царство Его, и стеречь его, и быть пастырями тем, кто ниже нас, – сказал Лойал, глядя на жуткие стены, которые полутьма, вонь и трупики животных превращали в какой-то поперечный срез ада. – Вы уж простите, но я не знаю, можно ли в таком случае насаживать их на палки да набивать.

Юджин заметил в углу стопку журналов “Хастлер”. Обложка у верхнего была просто омерзительная. Он тронул Лойала за руку:

– Ладно, пошли, – сказал он, потому что не знал, что скажет Лойал, если заметит журналы, а когда Фариш рядом, лучше бы обойтись без неожиданностей.

– Ну, – сказал Фариш, – мне-то откуда знать, а ты, наверное, прав, Лойал. – Юджин с ужасом увидел, как Фариш наклонился над алюминиевым рабочим столиком и, откинув волосы с лица, всосал ноздрей через долларовую купюру полоску белого порошка – наркотика, не иначе. – Ты, конечно, прости, но. Что, Лойал, я неправ буду, если предположу, что славный жирненький стейк на косточке ты съешь в один присест, вон как мой братец?

– Это что такое? – спросил Лойал.

– Порошок от головной боли.

– Фариш у нас инвалид, – услужливо вклинился Дэнни.

– Подумать только, – любезно сказал Лойал Гам, которая своим черепашьим ходом только-только доползла от стоянки до сарая, – недуг стал горьким опытом почти для всех ваших детей.

Фариш тряхнул головой и, громко шмыгнув носом, выпрямился. Неважно, что в семье он один получал пособие по инвалидности, ему все равно было не по нраву, что его болезнь ставят в один ряд с метиной на лице Юджина, не говоря уже о более серьезных проблемах Кертиса.

– Твоя правда, Лойал, – Гам скорбно покачала головой. – Господь и без того на меня наслал и рак, и атрит, и сахарный диабет, и это вот… – Она показала на шею, по которой трупным пятном расползлась багрово-черная короста размером с четвертак. – Вот где старой немощной Гам рассадили все вены, – занудила она, выгнув шею так, чтобы Лойалу было получше видно. – Вот куда они катетур мне воткнули, прямо насквозь проткнули всё.

– Вы бдеть-то когда собираетесь? – весело спросил Дэнни, зажав ноздрю пальцем – он тоже заправился порошком от головной боли.

– Нам пора, – сказал Юджин Лойалу. – Идем.

– А потом, – все бубнила Гам, – а потом они подвели ко мне, к шее, этот, как его, шар такой, и потом.

– Гам, ему уже пора идти.

Гам фыркнула и вцепилась пятнистой клешней в рукав белой сорочки Лойала. Она очень обрадовалась, что ей попался такой участливый слушатель, и просто так отпускать его не собиралась.

Гарриет возвращалась домой. Над широкими тротуарами нависали тенистые ветви магнолий и пекановых деревьев, под ногами ковром лежали растоптанные лепестки индийской сирени, в теплом воздухе дрожал чуть слышно печальный вечерний перезвон колоколов Первой баптистской церкви. Главная улица выглядела посолиднее Джордж-стрит, где царили георгианство и сельская готика: викторианские особнячки в греческом, итальянском духе или в стиле Второй империи – все, что осталось от лопнувшей хлопковой экономики. Кое-где еще даже жили потомки тех, кто и построил эти дома, – таких, правда, оставалось немного, да парочку купили богатеи из неместных. Но все чаще то тут, то там глаза мозолили натянутые промеж дорических колонн бельевые веревки и трехколесные мотоциклы во дворах.

Свет тускнел. На другом конце улицы замигал светлячок, и тут же прямо у Гарриет под носом промелькнули еще два – оп, оп! Ей не хотелось идти домой – пока не хотелось, и хоть в этой части Главной улицы было страшновато и безлюдно, она решила, что еще капельку погуляет, только до отеля “Александрия” дойдет и все. Все до сих пор звали это здание отелем “Александрия”, хотя, когда родилась Гарриет, никакого отеля тут уже не было – да по правде сказать, его не было и когда родилась Эди. Когда в семьдесят девятом охваченный желтой лихорадкой городок наводнили больные и перепуганные жители Натчеза и Нового Орлеана, которые, спасаясь от эпидемии, бежали на север, умирающих размещали в и без того переполненном отеле, где они лежали вповалку на крыльце и балконах, словно селедки в бочке – кричали, бредили, умоляли дать им попить, а трупы сваливали горой прямо у входа. Наверное, каждые пять лет кто-нибудь да пытался возродить отель и открыть тут то галантерею, то конференц-зал, то еще что-нибудь, но все попытки были обречены на провал. Даже мимо отеля люди и то ходили с оглядкой. Несколько лет назад какие-то приезжие открыли было чайную в вестибюле, но теперь закрылась и она.

Гарриет остановилась. В самом конце пустынной улицы возвышался отель – еле различимая в сумерках белая развалина с вытаращенными глазами окон. Вдруг ей почудилось, будто в окне наверху что-то мелькнуло – затрепетало что-то, будто тряпка, – и она, развернувшись, с колотящимся сердцем помчалась домой по длинной сумрачной улице, словно бы за ней гналась целая флотилия призраков.

Она так и бежала, не останавливаясь, до самого дома и с топотом ввалилась в гостиную – в глазах у нее рябило, ноги подкашивались, воздуха не хватало. Эллисон сидела перед телевизором.

– Мама волнуется, – сказала она. – Поди к ней, скажи, что ты дома. А, и Хили звонил.

Гарриет не успела по лестнице подняться, как на нее налетела мать – шлеп, шлеп, шлепая тапками.

– Ты где была? А ну отвечай!

Она раскраснелась, лицо у нее блестело, поверх ночнушки она накинула старую мятую белую рубаху, которую когда-то носил отец Гарриет. Она схватила Гарриет за плечи и вдруг – уму непостижимо – так сильно ее толкнула, что Гарриет врезалась в стену и ударилась головой о рамку с гравюрой, где была изображена певица Дженни Линд.

Гарриет ничего не понимала.

– Что случилось? – заморгала она.

– Ты хоть знаешь, как я волновалась? – заговорила мать странным, высоким голосом. – Где тебя носило, я вся извелась! Чуть из ума… не… не… выжила…

– Мам? – Гарриет, смешавшись, провела рукой по лицу. Напилась она, что ли? Отец иногда так же себя вел, когда приезжал домой на День благодарения и выпивал лишку.

– Я уж думала, ты умерла! Да как ты могла…

– Да в чем дело? – свет от лампы над головой бил ей в глаза, и Гарриет только и хотелось поскорее добраться до спальни. – Я у Тэт была, только и всего.