Донна Тартт - Маленький друг

Бу-ум – молния осветила его сзади голубым светом, под очками над левым глазом красной звездой засиял ожог.

– Видишь ли, – говорил он, зажав руки между коленей, – я не понимал, что нельзя отделить змея-искусителя от всего творения. А если кому это и удастся, о-о-о, того он укусит.

Дэнни изумленно глазел на него. Очки придавали ему умный, отстраненный вид, как у учителя, который тебе снится. После тюрьмы у Юджина появилась привычка говорить долгими, бессвязными пассажами (как будто он сидит в четырех стенах, говорит и никто его не слушает), и этим он тоже походил на мать, которая, бывало, каталась по кровати и разговаривала с людьми, которых только она и видела, и давала слово Элеанор Рузвельт, Исайе и Иисусу.

– Понимаешь, – говорил Юджин, – этот змей – слуга Господа, Он тоже его создал, понимаешь? Ной взял его на ковчег вместе с прочими тварями. Нельзя вот так взять и сказать, гремучая гадюка, мол, зло, потому что ее тоже сотворил Господь. Все есть добро. Он собственной рукой привел в этот мир и змея, и агнца.

Юджин скосил глаза в угол, куда свет не дотягивался, и Дэнни в ужасе засунул себе кулак в рот, чтобы не заорать, потому что там, под ногами у Юджина ползало, подергиваясь и извиваясь, черное, мертвящее существо из его давнего кошмара… впрочем, теперь тут и смотреть было не на что, существо казалось скорее жалким, чем страшным, но застарелый, тухлый, переменчивый привкус этого кошмара нес Дэнни неописуемый ужас, страшнее смерти – черные дрозды, черные мужчины, женщины и дети карабкаются наверх, к спасительному берегу, ужас и взрывы, мерзкий масляный вкус у него во рту и такой озноб, как будто у него все тело вот-вот развалится на куски, и сведенные судорогой мышцы и порванные сухожилия распадутся на черные перья и выбеленные кости.

Тем же утром, едва начало светать, Гарриет в панике вскочила с кровати. Что ее напугало, что за сон она видела, она уже и не помнила. За окном только-только забрезжил рассвет. Дождь перестал, в спальне было тихо и сумрачно. На кровати Эллисон горой свалены плюшевые медведи, из сугроба одеял таращится косоглазый кенгуру, но самой Эллисон не видно, одна длинная прядка подрагивает, трепещет на подушке, будто волосы утопленницы, которую вынесло к берегу.

В комоде кончились чистые футболки. Гарриет тихонько выдвинула ящик Эллисон и обрадовалась – в куче грязной одежды отыскалась отглаженная и аккуратно сложенная футболка, старая, герлскаутская. Гарриет поднесла ее к лицу, мечтательно понюхала – еще можно было различить слабый аромат Идиной стирки.

Гарриет надела ботинки, на цыпочках спустилась вниз. Тишина, только тикают часы, а грязь и беспорядок даже не кажутся такими уж гадкими в утреннем свете, который щедро сияет на перилах и пыльной столешнице красного дерева. С лестницы ослепительно улыбался школьный портрет матери: розовые губы, белые зубы, огромные сверкающие глаза, в удивленно расширенных зрачках вспыхивают – дзынь! – светлые звездочки. Гарриет прокралась мимо портрета, будто грабитель мимо датчиков движения – согнувшись, скрючившись, вбежала в гостиную и вытащила из-под кресла Иды пистолет.

Пистолет нужно было куда-то положить, и, порывшись в чулане, Гарриет отыскала плотный целлофановый мешок на завязках. Но оказалось, что в таком мешке пистолет все равно виден. Тогда она вытащила пистолет, плотно обернула его газетами и перебросила узел через плечо, точь-в-точь как в сказке про Дика Уиттингтона, который отправился в Лондон счастья пытать.

Едва она вышла за порог, как запела птица – нежная, звонкая, переливистая трель грянула у нее прямо над ухом, стихла и снова взметнулась ввысь. Август выдался жарким, но в утреннем воздухе ощущалось что-то прохладное, пыльное, похожее на осень, циннии у миссис Фонтейн во дворе – красные, жарко-оранжевые и золотые шутихи – клонились к земле, на встрепанных головках увядали, бурели лепестки.

На улице было пустынно и тихо, одни птицы надрывались с полоумным оптимизмом, но так, будто заодно и звали на помощь. На пустом газоне жужжала поливалка, освещенные веранды уходили вдаль долгой перспективой, и казалось, что даже жалкий стук ее ботинок разносится эхом на многие мили вокруг.

Роса на траве, тянутся черные и широкие мокрые улицы, и кажется, что нет им конца. Чем ближе она подходила к железнодорожным складам, тем меньше становились газоны, дома делались все беднее и все теснее жались друг к другу. В паре улиц от нее с ревом промчалась машина – куда-то в сторону итальянского квартала. Скоро неподалеку начнутся тренировки у чирлидеров, в тенистом парке возле старой больницы. В последнее время по утрам Гарриет часто слышала, как они там кричат и горланят.

Дальше, за Натчез-стрит, тротуары были бугристые, растрескавшиеся и очень узкие, от силы в фут шириной. Гарриет шла мимо заколоченных домов с просевшими ступеньками, мимо дворов с проржавевшими газовыми баллонами, мимо давно не стриженных газонов. Рыжая чау-чау наскакивала на дребезжащий сетчатый забор, шерсть у нее свалялась и торчала колтунами, в сизой пасти белели зубы: ам, ам! Собака злобилась, но Гарриет было ее все равно жаль. Вид у нее был такой, будто ее в жизни ни разу не мыли, а зимой хозяева выставляли ее на улицу с одной алюминиевой плошкой замерзшей воды.

Дальше – за конторой, где выдавали продуктовые талоны, за сгоревшей бакалеей (в нее ударила молния, заново отстраивать не стали), Гарриет свернула на тропинку, которая вела к железнодорожным складам и водонапорной башне. Она еще не очень понимала, зачем она туда идет и что будет делать – лучше сейчас и не думать об этом. Гарриет старательно глядела себе под ноги, мокрый гравий был усыпан черными палками и сломанными ветками, которые нанесло сюда вчерашней бурей.

Когда-то давно из водонапорной башни качали воду для паровозов, но был ли от нее теперь какой-нибудь прок, Гарриет даже и не знала. Пару лет назад она залезала на башню – вместе с мальчишкой по имени Дик Пиллоу, чтобы посмотреть, далеко ли оттуда видно, оказалось – далеко, почти до самой федеральной трассы. От вида у нее дух захватило: на веревках полощется белье, островерхие крыши похожи на целое поле корабликов оригами, зеленые крыши и красные крыши, крыши черные и серебристые, черепичные, медные, просмоленные, жестяные – раскинулись у них под ногами, в прозрачной сонной дали. Они как будто в чужой край заглянули. Вид был игрушечный, невсамделишный, Гарриет он напомнил картинки с видами восточных стран – Китая, Японии. За крышами ползла речка, посверкивая рябыми желтыми водами, и расстояния казались такими огромными, что легко верилось – там, внизу, за горизонтом, за грязной речкой, свившейся драконьим хвостом, жужжит, пощелкивает, позвякивает миллионом колокольцев заводная, блестящая Азия.

Вид так захватил ее, что на бак она почти и не смотрела. А теперь, как ни силилась, не могла припомнить, что там наверху и как этот бак устроен – вроде бы он деревянный, а дверь врезана в крышу. Ей смутно помнилось, что там был какой-то квадрат фута в два, с петлями и ручкой, какие бывают на кухонных шкафчиках. Конечно, воображение у нее было такое живое, что Гарриет никогда точно не знала, что она запомнила, а что – додумала сама, но чем больше Гарриет размышляла о Дэнни Рэтлиффе (как настороженно он себя вел, как беспокойно озирался по сторонам), тем больше она убеждалась – он или прятал там что-то или хотел спрятаться сам. Но чаще всего она вспоминала, с каким рассеянным, расфокусированным волнением он глянул на нее и как его взгляд тотчас же вспыхнул, будто ударивший в сигнальное зеркальце луч солнца, запрыгал, будто отсылая закодированное сообщение: распознание, тревога. Неизвестно как, но он узнал, что она там, она попала в его поле сознания, и странно, конечно (у Гарриет мурашки по коже побежали, когда она это поняла), но Дэнни Рэтлифф оказался единственным человеком, кто, впервые за долгое время, по-настоящему внимательно на нее поглядел.

Залитые солнцем рельсы переливались, как темная ртуть, высовывались серебристыми артериями из стрелочных крестовин, старые телеграфные столбы обросли кудзу и диким виноградом, за ними высилась выбеленная солнцем водонапорная башня. Гарриет осторожно пошла к ней по заросшей травой площадке. Она все кружила в футах десяти от башни, вокруг ее ржавых металлических подпорок.

Наконец, нервно оглянувшись (машин нет и вдали их тоже не слышно, все тихо, только птицы кричат), она подошла к башне и оглядела лестницу. Нижняя скоба оказалась выше, чем она предполагала. Очень высокому мужчине, наверное, не пришлось бы подпрыгивать, а вот всем остальным без этого никак. Два года назад, когда они тут были с Диком, Гарриет первой залезла на лестницу, встав ему на плечи, а Дику, чтобы дотянуться до скобы, пришлось балансировать на сиденье велосипеда.