Донна Тартт - Маленький друг

Шофер, у которого на голове было громадное темно-рыжее афро, а лицо белое, как у Гарриет, вздрогнул, выключил радио.

– Чего? – Он завертел головой, не зная, куда смотреть – то ли на дряхлого старика, который торчал в окне, то ли на Гарриет, которая забралась на заднее сиденье. – Плохо ей?

– А знаешь что, – сказал мистер Самнер, который вслед за Гарриет просунул голову в темное нутро лимузина, – тут, судя по всему, и бар есть!

Тут шофер наконец встрепенулся, выпрямился.

– Нет, сэр, мистер, это в другой моей машине! – ответил он шутливым, снисходительным и преувеличенно любезным тоном.

Мистер Самнер одобрительно хлопнул по крыше лимузина, и они с водителем расхохотались.

– Замечательно! – сказал он. Руки у него тряслись, и хоть соображал он нормально, но все равно Гарриет впервые видела, чтоб такой старенький и дряхлый человек мог самостоятельно передвигаться. – Замечательно! Значит, дела у тебя идут отлично?

– Не жалуюсь.

– Рад слышать. Так, девочка, – сказал он Гарриет, – чего тебе хочется? Хочешь кока-колы?

– Ой, Джон, – пробормотала Аделаида, – да не нужно ей ничего. Джон! Гарриет уставилась в одну точку.

– Ты только знай, что твою тетю Либби я любил больше всего на свете, – сказал мистер Самнер. Голос у него был старческий, надтреснутый, а выговор – настоящего южанина. – На этой девушке я бы женился, если бы только она за меня пошла!

У Гарриет на глаза навернулись возмутительные слезы. Она сжала губы и постаралась не расплакаться. В машине была страшная духота.

Мистер Самнер сказал:

– Когда твой прадедушка помер, я и впрямь попросил Либби за меня выйти. А мы тогда уж старые были, – он усмехнулся. – Знаешь, что она мне ответила? – Он заметил, что Гарриет на него не смотрит и легонько постучал по двери машины. – Эй! Знаешь, милая, что она сказала? Она сказала, что, может, и согласилась бы, если б только не надо было в самолет садиться. Ха-ха-ха! Чтоб вы понимали, юная леди, я тогда в Венесуэле работал.

Стоявшая позади него Аделаида что-то сказала. Старик еле слышно произнес:

– Черт меня дери, прямо вылитая Эдит!

Аделаида кокетливо рассмеялась, и, стоило Гарриет услышать этот смех, как у нее вдруг сами по себе затряслись плечи и рыдания прорвались наружу.

– Ах! – с неподдельной мукой воскликнул мистер Самнер, и на Гарриет – сквозь окно в машине – снова упала его тень. – Храни тебя Господь, девочка!

– Нет-нет. Нет, – твердо сказала Аделаида и увела его. – Оставь ее. Все с ней будет в порядке, Джон.

Дверь машины так и осталась открытой. В тишине рыдания Гарриет казались особенно громкими и отвратительными. Шофер молча разглядывал ее в зеркало заднего обзора поверх дешевой брошюрки, на обложке которой был нарисован зодиакальный круг и написано “Твой любовный гороскоп”. Наконец он осведомился:

– У тебя мама померла?

Гарриет помотала головой. В зеркале шофер вскинул бровь.

– Мама, говорю, померла?

– Нет.

– Ну и все, – он щелкнул зажигалкой, – тогда нечего и реветь. Он закурил, захлопнул зажигалку и выдохнул в окно длинную струйку дыма.

– Только тогда и узнаешь, – сказал он, – как оно, когда по-настоящему тоскливо.

Он вытащил из бардачка пару салфеток, протянул ей.

– Так кто помер-то? – спросил он. – Папа?

– Тетя, – с трудом выговорила Гарриет.

– Кто-кто?

– Тетя!

– А-а! Тетка! – он помолчал. – Ты у нее жила?

Несколько минут он терпеливо ждал ее ответа, потом пожал плечами и отвернулся – выставил локоть в окно, тихонько докурил сигарету. Другой рукой он придерживал брошюрку, которая лежала справа от него на сиденье и в которую он периодически заглядывал.

– Ты когда родилась? – вдруг спросил он Гарриет. – В каком месяце?

– В декабре, – ответила Гарриет, едва он открыл рот, чтоб повторить вопрос.

– В декабре? – он обернулся, задумчиво глянул на нее. – Стрелец, значит?

– Козерог.

– Козерог! – смеялся он неприятно и даже как-то гаденько. – Значит, ты козочка. Ха-ха-ха!

На другой стороне улицы зазвонили колокола баптистской церкви – полдень. Ледяной механический перезвон пробудил в Гарриет одно из самых первых ее воспоминаний: одетая в красное пальто Либби (осенний день, сочное небо, красные и желтые листья в канаве) нагнулась к Гарриет, обхватила ее руками за талию. “Послушай!” И они вместе слушают, как в холодном, погожем воздухе звучит жалобная нотка, которая и десять лет спустя звучит так же, как тогда – печально и зябко, будто кто-то ударил по клавишам игрушечного пианино, – нотка, которая и летом отзывается оголенными ветвями, зимним небом и потерями.

– Не против, если я радио включу? – спросил шофер.

Гарриет плакала и ничего не ответила, тогда он все равно его включил.

– А жених у тебя имеется? – спросил он.

Кто-то погудел им клаксоном.

– Хай! – откликнулся шофер, махнул рукой, и Гарриет вскинулась, будто ее током ударило, потому что на нее в упор глядел явно узнавший ее Дэнни Рэтлифф, который, судя по его лицу, был поражен не меньше нее.

Еще миг – он пронесся мимо, и Гарриет уставилась вслед непристойно задранному заду “Транс АМа”.

– Эй, слышишь чего, – все повторял шофер, и Гарриет, вздрогнув, наконец заметила, что он перегнулся через спинку водительского кресла и глядит на нее. – Жених есть, говорю?

Гарриет постаралась незаметно проследить за “Транс АМом” и увидела, как он, проехав пару кварталов, свернул налево, в сторону вокзала и заброшенных товарных складов. После угасающих нот хорала церковные колокола вдруг яростно принялись отбивать время: бам, бам, бам, бам, бам…

– А ты выпендрежница, – сказал шофер. Голос у него был игривый, кокетливый. – А то нет?

Гарриет вдруг испугалась, что Дэнни может вернуться. Она глянула в сторону похоронного бюро. На ступеньках толклись люди – несколько старичков курили, мистер Самнер с Аделаидой стояли в сторонке, мистер Самнер заботливо склонился над Аделаидой – он, что же это, прикуривает ей сигарету? Адди давно курить бросила. Но нет, вон она стоит, руки скрестила и, как-то непривычно откидывая голову, выдувает облачка дыма.

– Парни выпендрежниц не любят, – сказал шофер.

Гарриет выбралась из машины и, оставив дверь открытой, быстро зашагала в сторону похоронного бюро.

Дэнни промчался мимо похоронного бюро, затылок у него свело отчаянным, стеклянистым холодом. Воздушная, метамфетаминовая ясность отскакивала от него сразу в девять сотен сторон. Он часами искал эту девчонку, везде ее искал, прочесал весь город, объехал все жилые кварталы, бесконечно наматывал круг за кругом. И только он решил прекратить поиски, наплевать на Фаришевы приказы, и она – тут как тут.

И с кем, с Реверсом – вот ведь где самый ужас. Конечно, никогда не знаешь, где на Реверса наткнешься, у него дядя ведь – самый богатый человек в городе, и среди белых, и среди черных, ворочает огромной сетью всяких фирмочек – тут тебе и рытье могил, и подрезка деревьев, и покраска домов, и корчевка пней, и укладка кровли, и подпольное букмекерство, и техсервисы разные, да еще с полдесятка разных контор. Реверса где угодно можно было встретить – то он в Ниггертауне для дядьки арендную плату собирает, то в суде окна намывает, стоя на стремянке, а то и за рулем сидит – такси или катафалка.

Но как тогда объяснить вот это – когда реальность сминается, будто паровоз из двадцати машин? А то уж очень какое-то удачное совпадение получается – что он наткнулся на девчонку (на девчонку, подумать только!) ровно тогда, когда она сидела в похоронном лимузине де Бьенвилей. Реверс знал, что они собирались отгружать большую партию товара, и уж как-то слишком невзначай интересовался, где это Дэнни с Фаришем товар хранят. Да-да, слишком уж назойливо он в последнее время лез к ним со своей болтовней, дважды без приглашения наведывался к ним “в гости”, прикатывал в своем “гран-торино” с тонированными стеклами, за которыми его и разглядеть было трудно. Очень долго торчал в ванной, все громыхал чем-то, выкручивал краны до упора и как-то уж очень быстро вскочил, когда Дэнни вышел и увидел, как он заглядывает под “Транс АМ”. Шина проколота, сказал он. Чувак, мне показалось, у тебя шина проколота. Нормально все было с шиной, и оба они это знали.

Нет, Реверс с девчонкой не самая большая его головная боль, думал он с неизбывной безнадежностью, пока трясся по гравийной дороге, которая вела к водонапорной башне, казалось, что его теперь всегда трясло – и в кровати, и во сне, он как будто по двадцать пять раз на дню подпрыгивал на одной и той же выбоине. И это не потому, что он наркоты объелся, за ними и правда следили. После того как кто-то влез в дом к Юджину и напал на Гам, они все теперь без конца озирались и дергались от малейшего звука, но хуже всего дела обстояли с Фаришем, который накрутил себя так, будто еще немного – и взорвется.