Фундамент - Алексей Филиппович Талвир

— Хорошо, Уга, я все узнаю… но заранее уверена, ты в своих подозрениях зашла слишком далеко. Сережа на такое не способен. Впрочем… кто знает?.. Вдруг Иван чем-нибудь пригрозил ему?! Знаешь, Уга, если ты окажешься правой… Я не прощу всего этого Мурзайкину. Так и знай!

Среди ночи Чигитова разбудил вестовой: вызывал на допрос следователь.

— Вот вам бумага, напишите подробно все об обстоятельствах пропажи капитана Мурзайкина.

Чигитов молча выполнил требование следователя.

— Не убедительно! — заключил тот, прочитав написанное. — Невозможно поверить, что вы не заметили исчезновение человека, который сидел рядом с вами.

— Вот не заметил. Был в таком состоянии, что не заметил. Все внимание было сосредоточено на том, как уйти от немца, вырваться из-под обстрела.

На рассвете Сергей был отпущен и вновь предупрежден, что ему нельзя покидать расположение части.

Мурзайкин не возвращался. Никому ничего не было известно о его судьбе. После разговора Харьяс с сыном, Уга Атласовна поверила, что на этот раз ее подозрения не оправдались: к трагической истории мужа женщина не причастна. Она сразу забыла о всех своих прежних обидах и оскорблениях, нанесенных ей Иваном. И думала только об одном, как разыскать мужа, как сберечь его репутацию командира и человека. За несколько дней она обошла все госпитали и медсанбаты, расположенные по соседству. Но, увы, сведи раненых Иван Мурзайкин не числился.

Наступление гитлеровских войск продолжалось. Наши войска вели упорные оборонительные бои на дальних подступах к Москве. Был получен приказ о передислокации медсанбата в район Дорохова.

На одном из следующих ночных допросов Чигитов, доведенный до отчаяния, заявил следователю:

— Сколько еще времени это будет продолжаться?! Надоело! Устал! Хватит! Или прекратите это дело, или скажите свое веское слово, и пусть меня расстреляют!

Следователь не без издевки заметил:

— Что-то вы дешево цените свою жизнь.

— А на что она мне нужна такая жизнь? Я пошел на фронт добровольцем, чтобы бить врага, а не разводить такую вот канитель.

— Бить врага? Спасая свою шкуру, вы окопались в тылу дивизии. Такому молодому, здоровому парню должно быть стыдно служить с прачками, санитарками, под крылышком у мамы. Ваше место — на переднем крае, где гибнут люди во имя спасения Родины.

— Вы меня передним краем не пугайте. Я сам все время рвался туда.

— Кто же вас удерживал? — издевался следователь.

— В штабе дивизии мне сказали: нам нужны люди для работы на военных машинах. И направили в автороту.

— Да, но вы вместо того, чтобы перевозить снаряды и вывозить раненых, разъезжали на персональной легковой машине, прислуживали военному преступнику.

— Какому еще «военному преступнику»? — растерялся Сергей.

— Ивану Филипповичу Мурзайкину. Я располагаю сведениями, что он добровольно сдался в плен противнику. А вы помогли ему в этом.

Чигитов был настолько ошарашен услышанным, что не смог ничего ответить.

— Ну вот, видите… Вы думали, что меня можно провести. А мне уж давно все известно. Так что, дорогой, давайте больше не будем зря терять времени, мучить друг друга, а возьмем и перепишем ваши показания. Вот ручка, вот бумага. Пишите так: «Когда капитан Мурзайкин услыхал крик немецкого патруля, он приказал мне остановить машину. Я остановил. Он выскочил из кабины и поднял руки в знак того, что сдается в плен. Я был возмущен этим гнусным предательством и выстрелил из пистолета в Мурзайкина.

И сильным рывком осадил машину. Попал в предателя Родины или нет — не знаю, потому что было темно, и я немедленно уехал». Вот это будет убедительно и правдоподобно. За спасение матчасти и бегство из плена лично вас могут даже представить к награде.

— Такое показание я не подпишу, — решительно заявил Чигитов. — Это обман, а обманывать Родину и клеветать на своего командира я не буду.

— Да поймите же, я вам добра желаю. Иначе вас будут судить как пособника предателя! Теперь уже никто не сомневается, что Мурзайкин в плену! Получите не менее десяти лет тюремного заключения. Война кончится, люди будут радоваться, праздновать победу, жить в свое удовольствие, а вы будете отбывать наказание! У вас детей еще нет?

— Есть, сын.

— Ну вот, видите, тем более. Сын без вас вырастет, отца знать не будет.

— Лучше совсем не знать отца, чем узнать, что он подлец. Не подпишу ложное показание. Делайте со мной что хотите, — повторил Чигитов.

— Ну, какое же оно ложное? — у следователя был искренне удивленный вид. — Вы поехали в штаб армии. Верно? Верно. В дороге напоролись на немецкий патруль. Так? Так. Вы развернулись и угнали машину, чтобы она не досталась врагу. Точно? Ну вот. Значит, вы поступили, как настоящий патриот и защитник Родины. А Мурзайкин, что сделал он? Выскочил и сдался в плен. Верно?

— Нет, не верно, — возразил Сергей. — Поймите же вы, он не мог сдаться в плен хотя бы потому, что здесь, в медсанбате, работает его жена.

— Военврач Мурзайкина тоже пойдет под трибунал. Она не могла не знать о предательских намерениях своего мужа.

— Так вот к чему вы все ведете! — ужаснулся Чигитов. — Да знаете ли вы… Нет, не тот вы человек, чтобы поверить, понять. — Сергей вспомнил о разговоре с матерью, которая по поручению Уги Атласовны дознавалась, не у любовницы ли задержался Мурзайкин. А следователь, оказывается, готов привлечь ее самою к ответственности, как сообщницу в преступлении. — Никогда, ни за что я не подпишу то, на чем вы настаиваете, — повторил Чигитов.

— Ну, что ж, пожалуйста, играйте в благородство. Только давайте прикинем, чем оно обернется для вас. Итак, вы не допускаете, что Мурзайкин сдался в плен. Отлично, похвально. Но что же тогда получается? Что ты потерял своего командира. А когда заметил это, ничего не сделал для его спасения, бросил врагу на растерзание раненого, истекающего кровью. Знаешь, что за это полагается по статье уголовного кодекса? А я тебя жалею, щажу. Ведь я мог тебя сразу же по возвращении посадить на время расследования. Я этого не сделал, верил тебе. Так что решай сам: свобода или тюрьма. Я ни на чем не настаиваю, я только подсказал тебе единственно верный путь, как спастись от трибунала. Ну как?

— Нет! Лучше отдавайте под трибунал. Я уверен, там разберутся, поймут, поверят мне. Все? Можно идти? — Сергей, побледневший, осунувшийся, но все еще полный веры в торжество справедливости, направился к выходу.

На дворе стояла поздняя ночь. Темное небо было расшито золотом причудливых созвездий.