Черное ожерелье - Шерхан Муртазаев
— Константин Александрович, вас никто не назначал адвокатом Данаева. Почему все вы валите с больной головы на здоровую? Горком партии вмешали, понимаешь! Так нельзя. Если бюро утвердило, то оно поверило вам, а вы в свою очередь поверили малознакомому Данаеву. Данаев доверия не оправдал. Кто же виноват, а? Данаев допустил аварию. Можно сказать, организовал аварию. По-моему, здесь все ясно.
Бурабаев хлопнул ладонью по блестящей поверхности стола, заканчивая разговор. Он сделал для себя особый вывод. Пусть даже он переберет с наказанием, обком поправит.
— Ставлю на голосование предложение председателя комиссии по расследованию причин особо крупной аварии товарища Хамзина: об исключении Данаева из партии, об освобождении его от работы и отдачи виновного под суд. Кто за это предложение, прошу поднять руки!
Казалось, Нариман подготовил себя к самому худшему. Но сейчас не выдержал.
— Это неправильно! Я не виноват! — крикнул он невольно.
Только Оника сказал твердо:
— Я против!
Остальные проголосовали за предложение Хамзина. Нариман боялся, что снова откажут ноги, но встал довольно твердо. И сердце стучало ровно.
* * *
Вечерний ветер освежил его пылающее лицо, когда он вышел из горкома партии. Зимнее закатное солнце окрасило мир в грустные желто-розовые, болезненные тона. На ветках кустов колюче топорщился иней. Даже он был розовато-желтым. В остальном все было как обычно. У входа в универмаг обычное оживление. Люди входят и выходят с покупками и без, озабоченные своими делами. Они и не подозревают, что рядом рушится чья-то судьба, кто-то умирает, страдает, плачет. У каждого свои радости, свои беды. И никто не остановится посреди улицы и не станет рассказывать встречным о своем горе. И правильно. Делиться надо радостью, а не горем.
А может, в самом деле виноват? Ведь огромный же вред! И не соседу, а государству, которое не дало умереть в детстве от голода, заботилось о его здоровье, учило и растило, дало образование. Оправдал ли он заботу? Отдал ли долг? А чем измерить долг моральный, любовь и благодарность чем оценить? Рублями? Ну, нет! Но… неправда, что человеку не нужна жалость. Пожалейте! Кто пожалеет?! Нет. Не надо, не надо жалости! Это просто минутная слабость. Трудно пережить… ведь из партии… исключили…
Внезапно ему снова представилось то далекое лето и рассвет у родника. Родник вдали от жилья, опушенный, как ресницами, травой. Бархатная мята с таким чистым запахом, послужившая ему изголовьем в ту ночь. Старая женщина с добрыми глазами и серебряными волосами. Ее легкая рука, будившая его, и теплый голос:
— Вставай, сынок! Проснись!
Невысокая старушка, круглая такая. Он еще протер глаза и огляделся по сторонам, но никого рядом не было. До сих пор ему кажется, что то была Домалак-апа, которую он не мог знать. Как ясно видел ее Нариман в тот раз. До сих пор помнит. Такой ясный сон приснился. Он тосковал по матери и потому увидел во сне старую женщину. А разбудил его шелест трав, журчание ручья. Или песня жаворонка? Или ржание лошади? Или с луны, предутренней, бледной, принесся голос, разбудивший его? Тайна прозвучала и растаяла в утреннем небе, заливаемом солнцем. А может, то был тоскующий зов кукушки, раскидавшей своих птенцов по чужим гнездам? Или ветер от бесшумного крыла священной ночной птицы, пучеглазой совы? Все может быть. Но правда и то, что звали ее Домалак-апа, как и ту, что покинула землю века назад и теперь на миг явилась ему. Это была она.
Протрещал мотоцикл, оставив за собой вонючий синий дым. Скользят блестящие «Волги» и уютные «Москвичи». Город маленький, но богатый. Редко встретишь такого, перед чьим домом не стояла бы собственная машина. А сколько еще ждут своей очереди на нее в горсовете?
Нариман долго стоял на краю шоссе, не зная, куда идти и что делать. Газик, на котором он приехал из Нартаса, уже не стоял перед зданием горкома. Куда же он…
«Ах, да! Теперь я потерял право ездить на нем. Скорей всего на машине уехал Ахрапов. Машина — крылья современного джигита. Раньше говорили: конь — крылья казаха. Говорили и старались увести друг у друга войной ли, золотом ли, обманом ли, кровью лучшего скакуна. Страстью было. Теперь машины друг из-под друга выдергивают мои степняки. С давних времен ведется этот обычай. И любые средства в таком деле хороши. Вероломство, ложь, измена… Вероломен конь, вероломна машина. Вероломна красавица. Вероломен и скакун Тулегена…»
Пять веков тому назад говорил казах:
Кого не оставляли красавицы,
В шелка богатые одетые?
Кого не оставляли пешим
Животные, что ходят под седлом?
Нариман исправил эти слова для себя: «Бензином пропахший конь оставил хозяина пешим».
Он решил добраться до автовокзала и ехать в Нартас автобусом. В этом небольшом и тесном городке самое теплое место для Наримана автовокзал, потому что именно там он взял руку Марзии в свою ладонь. Здесь он впервые сошел с автобуса. Тут открылся ему город. А ехал он с такими надеждами!
Надо поторопиться, чтобы успеть на последний рейс. Остался один дом, где его встретят с радостью, — глинобитная хатенка Марзии. Хоть глубокой ночью, но он должен добраться туда. Оледенело сердце. Инеем колючим обросло. Оттаять душой поможет ему только Марзия. Солнцем и путеводной звездой, защитой и кровом, утешительницей и опорой, любовью и другом стала для Наримана Марзия.
Быстро спускались сумерки. Небо стало серым, как лицо старого человека. На улицах вспыхнули фонари. От универмага к Нариману через дорогу шел маленький мальчик. В руках он держал только что зашедшее солнце, оранжевое, как апельсин. Нариман присмотрелся. У малыша был новенький капроновый мяч. «Сыну Марзии… то есть нашему Ермеку… надо бы купить такой же веселый мяч», — подумал Нариман. Но Ермеку было всего-навсего годик. «Сумеет ли он играть мячом?» — задумался Нариман.
Этому было лет пять-шесть. Он бережно нес в своих ручонках оранжевое светило, которое вдруг вырвалось из его рук, спрыгнуло на землю и покатилось прямо на мостовую. Мальчик бросился догонять.
Наримана ударило в сердце. Раньше, чем газик вынырнул из-за газетного киоска, он уже знал о нем. Ни машина не успеет затормозить, ни мальчик увернуться. Секунда решает все. На дороге был гололед. Но прежде всех этих мыслей был прыжок вперед. Стремительный прыжок в единственно нужную секунду и в единственно верное место. В глазах вспыхнуло оранжевое солнце. Показалось — разлетелся
