Глубокая печаль - Син Кёнсук

Кто знает, может быть, уже тогда она хотела бы дать маленькому Ису свою грудь, когда брала его на коленки и играла с ним. Может быть, уже тогда, от горькой зависти, что в ее плоской груди не было молока, как у матери, в ней и зародилось это чувство неполноценности.

Завтрак был на славу. Все время, пока мама готовила миёк-гук[23], жарила рыбу, доставала любимые Ису листья кунжута в соевой пасте и варила кимчхи-ччиге[24], глаза у матери были опухшими от слез. День ото дня она теряла свою былую красоту. От усталости глаза провалились, удлиняя линию двойного века, веки распухли от слез, глаз почти не было видно.

– Из-за снега дорога будет сложной. Вдруг снег пойдет еще сильнее, поэтому быстро ешьте да собирайтесь.

Хотя мать и поторапливала их, сама же свою ложку, которую держала в тарелке, поднесла ко рту только спустя некоторое время. Ису тоже только почерпнул немного риса, но тут же положил его обратно в тарелку и продолжал сидеть не двигаясь. За завтраком было тихо и безрадостно: каждый думал о чем-то своем, казалось, только колени под столом объединяли их вместе. Мать какое-то время погоняла в супе кусочки говядины, потом вынула их и переложила в тарелку Ису:

– Поешь плотно, про запас… Погода еще такая холодная выдалась…

Ынсо рассмеялась, вспомнив теплые воспоминания из детства, еще при жизни отца. Вечером на огне печи, шумно бурля, варился соевый суп двенджан-гук. Тут же готовился стол для отца, который после игры с соседями в карты «хвату», со ставкой на свежий тофу, предостаточно пьяным появлялся из густой, словно грязь, ночной темноты. Заслышав, как перед домом отец отряхивает обувь от снега и поднимается на мару, Ынсо и Ису быстро вскакивали со своих мест и, как только суп снимался с печи и ставился на стол, быстренько занимали место в изголовье отцовского стола. А все из-за того, что в это время мама поджаривала на разведенном на соломе огне на металлической сетке ким[25], предварительно смазав его кунжутным маслом и посыпав мелкой солью, – в те далекие времена ким подавался на стол исключительно для отца.

– Дети уже ели, – говорила мать, намекая, чтобы он ел ким.

Отец то ли догадывался, то ли нет, что имела в виду мать, заворачивал в ким горячий, только что приготовленный рис и по очереди вкладывал его в рот Ису и Ынсо. Стоило только несколько раз по кругу раздать рис, отцовская тарелка быстро пустела. Не съев и ложки, отец выходил из-за стола со словами: «Как было все вкусно!»

Если хорошенько подумать, то вряд ли за игрой в карты отцу ничего не удавалось перекусить, а дома он специально усаживался за стол, чтобы в такие холодные зимние вечера угостить сына и дочку рисом, завернутым в жареный ким.

– Это суннюн[26], – мама налила напиток в большую глубокую тарелку и поставила на стол.

Ису, словно поклявшись себе выпить все до дна, взял обеими руками тарелку с суннюн и большими глотками осушил ее, потом поднялся и вышел из-за этого мрачного утреннего стола.

Ису попросил, чтобы мама села около печи, встал на колени и поклонился ей до пола. Заметив навернувшиеся на глазах матери слезы, Ынсо сделала шаг назад и наступила на хвост собаки.

«А Хваён, как там моя Хваён? Хорошо ли кормит ее Сэ?» Хотя собаке было и больно, она даже не заскулила, просто встала с места и потянулась, затем сделала несколько шагов, свернулась калачиком и глубоко проникающим в душу взглядом посмотрела на Ису.

Никто не знает, а эта собака знает, как не раз ночами Ису приходилось бегать в районную больницу, неся на спине потерявшую сознание мать. Одна из причин, по которой брат переехал из города в деревню, были ночные обмороки матери. Сначала начинало учащаться дыхание, и в какой-то момент она теряла сознание. Каждый раз, когда ему приходилось переживать это, он ощущал, насколько далеко находился город от их деревни.

Донеся мать до больничной койки, Ису удобно укладывал ее, сложив руки на груди, и каждый раз после этого звонил Ынсо, а та только односложно мычала ему в ответ. По телефону между братом и сестрой возникала непреодолимая пропасть, а между Ынсо и матерью до сих пор царила никуда не исчезающая неловкость. Прекрасно понимая это, Ису оставался один на один со своей печалью.

На улице их ослепил солнечный свет. Незадолго до этого затянутое снежными тучами утреннее солнце теперь, отражаясь в белизне сугробов, слепило холодным блеском. Слышался смех детворы, весело катавшей снег для снежной бабы. Иногда дети останавливались, лепили снежки и бросали друг в друга, а снег, хрустя и ярко сверкая, разлетался во все стороны, еще больше дразня ребятню. Какое-то время Ису наблюдал за этой озорной игрой детворы, а потом, как бы шутя, подтолкнул мать в спину:

– Идите домой. Я скоро вернусь.

От этих слов Ынсо грустно улыбнулась: он говорил так, словно собирался ненадолго съездить в район.

– Я только посмотрю, как ты сядешь в автобус и поедешь.

Ису понимал, что нет смысла возражать, и взял ее руки:

– Да у вас руки как ледышки!

«Ух ты!» – сестра посмотрела, как брат согревает руки матери, и ей на память пришел один морозный зимний день, когда порывистая снежная буря закрывала единственное светлое пятно катившегося за горизонт солнца.

Казалось, что дороге от проезжей части до дома не будет конца. Дул беспощадный, пронизывающий до костей снежный ветер. Щеки заледенели. Переулок, ограда, двор – все завалено сугробами. На лежащий снег падал новый и разносился ветром. Было так холодно, что, как только Ынсо вошла в дом, сразу же бросилась к печке, у которой мать, недавно вернувшаяся после длительного отсутствия, теперь разводила огонь. Мать сжала замерзшие ручки дочери и протянула их к печке со словами: «Ойгу, совсем как ледышки!»

Они долго стояли на остановке, но автобус так и не приходил. Только тогда Ынсо поняла, что из-за сегодняшнего снегопада автобусы не могут проехать к их станции, которая находилась в самом конце маршрута.

– Видимо, нам придется ехать на моей машине.

Сначала Ису запротестовал: снежная дорога очень опасна для легкового автомобиля, но согласился, убедившись, что автобус все-таки может и не прийти, но тут же окликнул ее, идущую к дому. Она оглянулась