Растворяясь в песках - Гитанджали Шри

Сарабджит Коур тоже приехала. Отбросив накидку с лица, она ищет свою дочь:

– Где моя дочь?

– Кто твоя дочь?

– Амрит Коур, ей четыре года.

В другом конце автобуса сидел какой-то сардар. Сидевшая рядом Масума, дочь Сакины, коснулась его и назвала дядей. «Что это?» – оглянулся он и понял, что Сакина и есть Амрит Коур. Он ездил домой в деревню, где одна мать каждый день смотрела на звезды и спрашивала: «Какая же из них моя доченька?» Если звезда упадет, она сожмет ее в ладони, как светлячка. Это и есть Сарабджит Коур. «Вот она, моя доченька. А это доченька моей доченьки».

Зелено-белые ворота со скрежетом закрываются. Людей, как скот, разгоняют кого туда, кого – сюда.

Маленькая женщина вышла из автобуса со своей дочерью.

Пакистанский посол прислал машину, чтобы отвезти ее в Лахор. Рахат Сахиб приветствует их.

Маленькая женщина стоит с той стороны того, что называют границей, и медленно-медленно вращается, как земля, раздумывая куда пойти: туда или сюда? Как будто именно для этого дня она надела одежу дервиша. Одежда тоже вращается. Остановив вращение, Дочь разворачивает ее вперед. На дороге, ведущей в Лахор. Дорога, на которой они стоят, называется «Великий колесный путь», и идет она и туда, и сюда.

Маленькая женщина стремительно идет вперед, как будто соревнуясь с дорогой.

3

Свами[174] нарисовал птицу. Друг спросил его:

– А почему птица?

– Наверное, видел где-то, – ответил он рассеянно.

– А почему сидит на утесе?

– Прилетела туда, – ответил он в той же манере.

Тогда весь мир посмотрел на все скалы и мысленно стал переносить на них птицу. А потом по всему миру стали появляться высокие утесы, и на каждом из них – крошечная, похожая то ли на каплю, то ли на бабочку, то ли на цветок, птица. Держится еле-еле, так, что может сорваться от одного только взгляда, но не срывается. Не сорвется. Цепкая и крепкая, меньше самой маленькой, птица, которую никто бы не заметил, если бы не Свами, увидевший ее и запечатлевший взмахом кисти, и если бы мир не был сценой.

Так начинается игра. Птица и утес. Высокий утес. Крошечная птица. Утес, намеревающийся рухнуть, птаха, похожая на бабочку. Что же сейчас будет? Ох, что же, ах-ох? Камень упадет. Птица умрет. Пет-нет-нет. Камень поднимется, птица вздохнет, поймает рыбу. Камень растает, птица поплывет. О-го-го!

Свами, а почему бы не нарисовать потом воду и рыбу? Нарисовал.

Однажды он встал с мыслью: «А не взять ли сегодня другой цвет?» Разложил холст на полу – здорово, если здесь разольется вода и поплывет птица. Поднял тюбик с краской. «Какой выдавить: кобальтово-синий или красный, в который красят почтовые ящики?» На руке было пять пальцев, как это обычно и бывает. И они были привыкшие выдавливать краски. Но он, Свами, не машина. Человек, хоть и Свами. Пальцы, а не кнопки, которые всегда настроены на одну скорость и давление. И выдавилось слишком много.

В тот особенный день краска с детским ликованием превратилась в зубную пасту и стала растекаться по холсту в неистовой радости. С проворностью, свойственной матерям, Свами бросился промокнуть пятно пенящейся краски своим дхоти, как будто убежавшее молоко – краем сари. Но с большой нежностью – чтобы не задохнулись рыбы.

Домотканое дхоти белого цвета с черной тонкой каймой, привезенное из магазина «Мригнаяни» в Бхопале. Он отпечатал его на холсте навечно, и в тот самый миг родился новый мир, который заполнила другая история. Начало жизни, в которой будут камень, и птица, и рыба, и вода, и бесконечное брожение на отпечатанном дхоти.

История течет беспрепятственно. Мама остается в ней. Женщины и их начинания.

4

Та дорога видела. На нее ступили две женщины. Пошли.

Дорога видела, как по ней проходили истории. Одни топали, другие подпрыгивали.

Извиваясь и закручиваясь, как река, дорога разгуливала от одной страны к другой и пересекала столетия. Она знала людской смех, понимала спешку, видела столько ростков страха, что они, как кровь, наполняли ее вены. Наверное, ей не нравилось, что поднималось столько пыли и зеленый цвет деревьев, посаженных вдоль нее, едва пробивался сквозь коричнево-серые заносы, а в текущем рядом с ней канале, в котором в летние ночи мелькали светлячки, вода покраснела не из-за отражавшегося в ней рассветного или закатного солнца, а из-за кровавой примеси прошлых времен.

Однажды, в те прошлые времена, на шедший по дороге караван напали. А для разбойников резня, побои, крики, вопли – это праздник. (Вот есть один такой в Гуджарате, спросишь его: «Чем займемся сегодня?», а он отвечает: «Погнали на берег Сабармати», мы едем туда на машине, и его рыбьи глаза тут же, как рыбу на вилку, цепляют слипшуюся парочку, и когда развратники начинают заикаться от страха, наше настроение улучшается – и это тоже разбой, совершаемый по мановению сердца.) Видела дорога или нет, но там нападали столько, что все смешалось: кто бежал убивать, а кто бежал от смерти, угрозы, мольбы, живые и мертвые. Так один человек, видя, как на него летят мечи и топоры, поднял с дороги мертвого ребенка и в надежде спастись стал размахивать им перед собой, как будто щитом.

Это все было неясно еще и потому, что бегущие ноги, колеса и копыта поднимали столько пыли, что все происходящее проплыло, окутанное вихрем. Во мраке смерча отец отрезал голову собственной дочери, муж вытащил пестик из горшков и подносов, которые несла на голове его жена, и убил ее. Со всех сторон был обман – большие сундуки были пусты, а жемчуг и алмазы прятались в узелках.

Дорога с удивлением смотрела, как несколько людей завязали в узелок драгоценности, деньги, золотые сверкающие-звенящие пуговицы и слитки, вручили его каким-то детям, сидевшим в повозке, запряженной быком, и прошептали: «Заберитесь на то дерево и сидите там».

Детей было двое. Пригнувшись, они вылезли и вскарабкались на дерево. На это дерево. Может, на эту ветку. Может, тогда было больше листьев. И они не были такими сухими и пыльными.

Наверное, у дороги проснулись материнские чувства. Забыв про всех остальных, она наблюдала только за детьми. Вдруг один из них случайно упал с ветки, второй ребенок и дорога одновременно закричали, но, к счастью, крик остался незамеченным среди поднявшегося смерча. Ребенок вскочил и, даже не отряхнув с себя пыль, взлетел обратно на дерево, как будто за ним гнался медведь.

Или как будто забыл