Дни убывающего света - Ойген Руге

— В 1790 году ее выкопали и доставили в университет, — сообщил Адриан. — Но тогдашний ректор решил снова закопать ее на Сокало. Трижды ее выкапывали и закапывали — так невыносим был ее облик. И даже после этого она десятилетиями стояла, занавешенная холстом, и ее показывали посетителям как своего рода судище. Шарлотта проследовала за Адрианом по лабиринту коридоров и лестниц, затем они оказались во внутреннем дворике, где Адриан мягко развернул Шарлотту, и перед ней предстали ноги Коатликуэ. Она ожидала увидеть статую высотой в человеческий рост. Ее взгляд осторожно блуждал по фигуре высотой в четыре метра. Она закрыла глаза, отвернулась.

— Ее красота заключается в том, — сказал Адриан, — что ужас запечатлен здесь в эстетической форме.

В январе она написала две машинописные страницы о диалектике понятия прекрасного в искусстве ацтекского народа. В феврале вся редакция, включая Вильгельма, отклонила ее статью как чересчур теоретическую. В марте совершенно неожиданно начался сезон дождей, и Адриан предложил ей выйти за него замуж. У нее ничего не было с Адрианом. Но у нее ничего не было и с Вильгельмом, которого секс перестал интересовать с момента отстранения от партийного руководства.

Они сидели на ступенях Солнечной пирамиды в Теотикуане, куда она — уже не впервые — приехала вместе с Адрианом. Шарлотта смотрела поверх мертвого города на широко раскинувшуюся холмистую местность, названную Мексиканской долиной, хотя на деле располагалась она на высоте в две тысячи метров, и ей вдруг поверилось, что она сможет избавиться от всего этого дерьма.

И вместо всего этого — увидеть однажды цветение «царицы ночи».

Но когда она вернулась вечером домой и увидела Вильгельма, сидящего на полу с собакой, то поняла, что это невозможно.

И к тому же — увидит ли она своих сыновей, если останется в Мексике? И к тому же — разве ей, и правда, хотелось остаток жизни обучать детей богатых родителей? Или командовать домашним персоналом овдовевшего профессора?

И это в сорок девять лет!

В апреле пришло письмо от Дрецки, забавным образом датированное первым апреля. Как следовало из шапки письма, Дрецки стал государственным секретарем министерства образования. Он ни словом не обмолвился о докладной записке Шарлотты. Более того, сообщил, что в советском консульстве для них готовы две въездные визы и попросил как можно скорее возвращаться, чтобы быть в его распоряжении для новых задач: Шарлотта должна стать директором Института литературы и иностранных языков в создаваемой Академии государствоведения и юриспруденции, а Вильгельм, который, как писал Дрецки, из-за статуса так называемого западного эмигранта не мог быть, согласно его пожеланию, принят в новую службу государственной безопасности, должен стать управляющим директором Академии.

Тем вечером они шли по парку Аламеда, слившись с людской толпой. Издалека доносилось пение уличных музыкантов, они, как и раньше, ели тортильи с тыквенными цветами.

Но что-то изменилось.

Трое полицейских на лошадях продвигались через толпу неспешно, как в замедленной съемке. На них были большие тяжелые сомбреро, настолько большие и тяжелые, что приходилось не просто нести их на голове, а удерживать в равновесии, из-за этого вид у полицейских был одновременно торжественный и смешной. Представители государственной власти, двенадцать лет назад спасшей им жизнь… Дурацкая догадка: а что, если всё это — первоапрельская шутка? Ну не глупо ли было, что Дрецки хотел назначить Вильгельма управляющим директором Академии? Вильгельм не имеет никакого представления о руководящей работе. По большому счету Вильгельм ни о чем не имеет представления. Вильгельм был слесарем, и только. Хотя однажды он и вправду — по документам — был вторым директором в Lüddecke & Со. Import Export. Но, во-первых, из-за пожизненной обязанности хранить государственную тайну он не мог указать это даже в автобиографии, запрашиваемой партией. А во-вторых, Lüddecke & Со. Import Export была всего-навсего подставной фирмой, финансируемой русскими, и служила КОМИНТЕРНу для нелегальной переправки людей и оружия.

В Мексике Вильгельм целую вечность искал работу, и в конце концов нашел место телохранителя у торговца алмазами, хотя и хорошо оплачиваемое, но угнетавшее Вильгельма. Охрана жизни и собственности миллионера была против его пролетарской чести, и платили ему за глупость. Мендель Эдер принял его на работу как раз из-за того, что Вильгельм не говорил по-испански: торговцу было очень удобно, когда рядом с ним на переговорах сидел глухонемой.

Намного позже, уже когда почти все беженцы снова вернулись в Германию, Вильгельм начал работать в «Демократише Пост», но даже если он и указал в качестве последнего места работы «управляющий „Демократише Пост“» (а работу у Эдера красиво обозначил как «фрахтовые перевозки в фирме „Эдер“»), Дрецки же должен был понимать, что выставление счета о приеме пожертвований для «Демократише Пост» ни в малейшей степени несопоставимо с управлением целой академией.

— Некоторым образом я теперь твой начальник, — сказал Вильгельм и вытащил из пачки сигарету.

— Вряд ли, — сказала Шарлотта.

Что творилось у него в голове?

Уже много раз на горизонте маячило возвращение, но в конце что-то всё время происходило. Сначала не задалось с транзитной визой через США. Затем в кассе не осталось денег на проезд, так как другие товарищи были важнее. Потом в советском консульстве их уверяли, что на них нет документов. А в итоге им сказали, что поскольку они вторично не использовали разрешение на въезд, им теперь придется подождать.

Но в этот раз всё шло по-другому. Им и правда выдали в консульстве въездные визы. Они получили билеты на прямой рейс, даже со скидкой. Кроме того, билет Вильгельма (почему именно его?) был оплачен из партийной кассы, хотя у них за всё это время накопилось достаточно денег, чтобы оплатить дорогу самим. Шарлотта принялась улаживать хозяйственные вопросы, расторгала договора, с убытком перепродала «царицу ночи» в цветочный магазин. Дел оказалось на удивление много, и только сейчас она поняла, как сильно они здесь укоренились: каждая книга, про которую она думала брать ее или не брать, каждая ракушка, каждая фигурка, которую аккуратно заворачивала в газету или решала выбросить — всё было связано с воспоминаниями об отрезке жизни, который теперь заканчивался. Но в то же время, когда она проводила инспекцию на пригодность той или иной вещи в новой жизни, в ней начала зарождаться картинка этой самой новой жизни.

Они купили пять больших кофров, часть своего небольшого состояния вложили в серебряные украшения, а на остаток накупили всякой всячины, которую, по их соображениям, было трудно раздобыть