Свента - Максим Александрович Осипов

– У вас-то, наверное, ничего подобного в жизни не было? – спрашивает сосед.

Нет, отвечает отец Сергий, у него одна любовь – на всю жизнь, и понимает, что не то что лжет, а – неполно описывает ситуацию.

А какой семинар ведет сосед его?

Тот оказывается писателем.

– А вы по профессии кто?

“А я, – хочется сказать отцу Сергию, – плохой священник”. Но он говорит:

– Геолог.

– А-а… – сосед откликается безо всякого интереса.

Итак, он писатель.

– Но фамилия моя ничего вам не скажет. Пурыженский. – Делает паузу.

Если выберемся отсюда, обещает сосед, он подарит свою книгу, последнюю. Надо будет ее разыскать. Авторские экземпляры закончились.

– Знаете, как тяжело спрашивать свои опусы в магазине? “У вас нет… Пурыженского?” Как презервативы покупать. Помните, в юности? – сосед немножко развеселился. – “Изделие номер два”, помните?

Отец Сергий предпочел бы не отвечать.

Опять Пурыженским овладевает покаянное настроение. Он и надписать-то книжку не может, такой у него стал почерк поганый. И вообще – уже несколько лет не сочиняет нового, только обслуживает написанное: вторые редакции, инсценировки, киносценарии.

– Знаете, что сказали про мой последний роман? Что он несет на себе отпечаток неравной борьбы автора с алкоголем. Вы представляете?!

А лучшее, в смысле – самое лестное, чего он дождался от критиков, это что Пурыженский – небольшой, разумеется, но приятный писатель.

Да уж. И все-таки отец Сергий не хочет составлять мнения о творчестве своего соседа, пока не прочтет.

Прошлой зимой к нему в храм повадился ходить один сумасшедший: он утверждал, что может воскрешать мертвых. Однажды отец Сергий, выгоняя его на улицу, подумал: если бы этот псих и вправду мог воскресить умершего, то, лишив его такой возможности, он совершил бы хулу на Духа Святого. Риск, понятное дело, был там равен нулю, да и здесь минимальный, а все же нельзя, не читая, отказывать Пуры-женскому в таланте.

Писатель возвращается к своей запутанной жизненной ситуации. Оля беременна. – Оля – дочь? – Жена. То есть он с первой женой не развелся еще. Но с ней у него – только штамп в паспорте. Если Оля уйдет… – С чего бы ей уходить? – А с чего оставаться? Иметь на руках ребенка и такую развалину… У него ни здоровья, ни денег нет. А Оля сама почти что ребенок. – Писатель всхлипывает.

– Что вы? Вылечат ваши бронхи.

Свет становится ярче. В палату заходит врач Майя Павловна. Обращается к отцу Сергию:

– Сразу вас успокою – инфаркта нет. Сергей…

– Петрович, – подсказывает священник.

– Когда, скажите, возникла боль?

Вдруг ему делается тепло. Всегда спрашивают: когда началось? “И спросил он отца его: как давно это сделалось с ним?” После всех сегодняшних событий – вот, Майя Павловна, симпатичнейший человек, принесла известие, что он еще поживет, что инфаркта нет. Все становится просто и хорошо.

– Почему вы расстраиваетесь? – она неверно поняла его настроение. – Когда все-таки появилась боль?

– Днем сегодня. Я повздорил с женой. – Он вспоминает: который был час? – Я… виноват перед ней.

– Сергей Петрович, есть что-то, о чем мне следует знать как врачу? – Правильно, он не на исповеди. – Вы кем работаете?

Не хочется ее обманывать, но куда денешься?

– Я геолог.

Она его смотрит, слушает. Ничего примечательного. Правая рука у него дрожит, она часто дрожит у священников, ею чашу держат. Как теперь объяснишь?

– Сергей Петрович, вы тут? – чуть-чуть, одними глазами, она ему улыбается.

План такой: он останется до утра, они кое-что проверят, а там – решим. Провода пускай будут прицеплены, а если надо встать по нужде, то его отцепит сестра. Несколько таблеток он должен принять. И укол в живот.

– Нет, – смеется она, – не от бешенства.

Пока что следует расценивать его состояние как нестабильное, хотя, скорее всего, ничего нет. Здоровый человек тоже может скверно себя почувствовать.

Перешла к соседу. Все слышно: какие могут быть тайны в реанимации?

– Нельзя вынимать эту штуку из носа!

– Из нее ж ничего не идет!

– Кислород идет. И плаксивый тон свой оставьте, пожалуйста.

Разговор продолжается в том духе, что если он, Пуры-женский, прекратит лечиться, то дела его плохи, и даже если не прекратит, то тоже – нехороши. Что насос, через который вводят лекарства, работает, и если писатель не замечает движения поршня, то это не значит, что поршень стоит: не видим же мы, как меняют свое положение часовая и минутная стрелки, не правда ли?

В ответ на какие-то соображения Пурыженского про литфондовскую поликлинику Майя Павловна заявляет, что не знает никакой Сюзанны Юрьевны, и Жанны Юрьевны тоже, и что очень мило со стороны этой самой Жанны-Сюзанны, что та послушала легкие, но если бы она иногда еще сердце слушала, то не пропустила бы, вероятно, какой-то там недостаточности, которая и стала причиной того, что он здесь. Завтра она попробует договориться с хирургами – нет, московскими, – но дотянуть до операции можно лишь при условии, что Пурыженский даст себя полечить.

На какое-то время кажется, что сопротивление больного сломлено, но потом тот заявляет, что больница ведь – не тюрьма, и что он, Пурыженский, требует его немедленно выписать, отпустить. И Майя Павловна несмотря на третий час ночи повторяет все свои доводы в пользу того, чтоб продолжить лечение, и они договариваются, что Пурыженский немного подумает, но, когда она выходит из палаты, он сразу говорит, что уйдет.

– Простите, что вмешиваюсь, – обращается к нему отец Сергий. – Вы делаете ошибку.

– Вам легко рассуждать, – отвечает Пурыженский. – У вас все иначе, чем у меня.

У тебя нет инфаркта, вот что хочет сказать сосед. И друг другу мы все – другие. Да, так и есть. Особенно он, священник, всем и всегда – другой.

– Человеку необходим весь диапазон чувств, – продолжает Пурыженский. – Не могу я жить в свете одной лишь печальной необходимости.

Отец Сергий наконец-то собрался с мыслями:

– По-видимому, Майя Павловна – совершенно исключительный врач.

– Не думаю. Слишком красивая.

Пурыженский жмет на кнопку. Медсестра, очевидно, спала, но приходит на вызов быстро и за дело берется с большой готовностью: этот больной сильно здесь надоел.

Монитор Пурыженского затих, трубки из писателя вынуты, брошены на пол – баб Маш, убирай! Силой не держим, пиши отказ и всё, до свидания, по месту жительства.

– Что писать? Ах ты, кончилась ручка! – Пурыженский в полном отчаянии.

Отец Сергий встает с кровати, чтобы протянуть писателю свою ручку, отодвигает ширму и видит его.

Полуголый, рано состарившийся мужчина: короткая толстая шея, свалявшиеся патлы, толстые губы, груди, живот, много седой растительности на теле.