Дни убывающего света - Ойген Руге

— Ну вот, снова концерт был, — сказал Саша.

— Они стареют, — сказал Курт.

Он еще раз встал, принес из своего шкафчика в шведской стенке коньяк, налил Ирине, налил себе. Саша тоже попросил коньяку.

— Ну, давай же, Мелитта. Выпей с нами коньяк, — предложила Ирина.

Но Мелитта не хотела коньяк. Лучше воды. И теперь, когда она начала понемногу ее любить, Ирина обиделась. Ну что это за поведение! Или она еще против алкоголя? Вегетарианка и анти-алкоголичка?

— Ну хорошо, тогда выпьем без тебя, — сказала Ирина.

Оба молодых обменялись взглядами — и тут до Ирины вдруг дошло.

До нее дошло, что эта женщина, эта неприметная женщина с короткими ногами и колючим взглядом, со своими не особо ухоженными ногтями и отсутствием всякой прически — что эта женщина намеревалась сделать ее, Ирину Петровну, в ее истинном — еще и пятидесяти нет — возрасте бабушкой.

— Не может этого быть, — выдохнула Ирина.

— Мама, — сказал Саша, — ты ведешь себя так, будто это беда.

— А что вообще случилось? — поинтересовался Курт.

[глава XIII]

1 октября 1989

Ему это не нравилось — Муть перед зеркалом в ванной, выщипывающая брови. Он уже давно наблюдает, как она наводит марафет, обычно ходит по дому весь день в клетчатой рубашке (очень любила ходить в рубашке Юргена — пока тот был), а теперь — вдруг туфли на каблуках, он даже не знал, что у нее есть такое, туфли на каблуках, волосы на ногах тоже удалила с помощью воска (пытка), теперь выдергивает брови, сильно наклонившись над раковиной, было видно, как под юбкой проступили трусики, жуть, видно было и правда всё, такой вот она собралась, значит, туда пойти, на день рождения, на котором будет, насколько он знал — и она, конечно, тоже — его отец. Вот только есть кое-что, чего она не знала.

Надо ли ей сказать? Она не спрашивала его об этом, только обиняками: он готовил для вас обоих? Такие вопросы. Вы были в кино? Да, мы были в кино, но — втроем. Не добавил он. С его новой. Не добавил он. С его телкой.

— Иди переоденься, — сказала Муть.

Маркус не двинулся с места, смотрел, как она начала красить ресницы тушью, как закатывала глаза, пока не стал виден один лишь белок, как она, когда наворачивались слезы, хлопала глазами до тех пор, пока снова могла что-то видеть, и он удивлялся, как она всё это делала, как умело малевала губы, как после этого — гримасничая, как та телка — сжала губы и сложила их бантиком, как распределила на кончиках пальцев гель и растерла его в свежевымытых волосах, а потом слегка растрепала их и глянула в зеркало исподлобья, точно таким же взглядом, как у телки, и — хотя он удивился тому, что Муть умеет делать такие вещи, хотя ему это чуточку даже нравилось — ему не нравилось думать о том, что сегодня вечером обе встретятся — телка и Муть.

— Рубашку надевай уже, — повторила Муть, а то опоздаем на автобус.

— Не буду я надевать рубашку, — возразил Маркус.

— Ну отлично, — сказала Муть, — тогда я пойду одна.

Она похлопала ватным диском по выщипанным местам; Маркус развернулся и смылся в свою комнату.

Кратчайший путь вел через внутренний двор, где между высоких роз стояли выставочные экземпляры Мути. В средней части четырехстороннего двора, у которого, собственно, было только три стороны располагалась его комната, как раз над мастерской. Иногда по вечерам он слышал, как бормочет гончарный круг. Пятью привычными прыжками он преодолел двенадцать ступенек и грохнулся на кровать — на нижнюю часть двухэтажной кровати, ее еще Юрген смастерил, чтобы Маркус и Фрикель могли ночевать вместе, но Фрикеля нет, Фрикель со своими родителями на Западе и с тех пор, как Фрикеля нет, в Гроскринице стало совсем пустынно. Лучшие девочки класса жили в Шульцендорфе, тут нужен мопед. Когда ему исполнится четырнадцать, ему, возможно, его подарят, если у них деньги будут, сказала Муть, но сейчас пока им надо копить на печь для обжига, тогда, говорила Муть, они наконец-то будут нормально зарабатывать.

Правда, она так часто говорила, «нормально зарабатывать», а теперь Юрген забрал машину, и его это тоже достало — всё время это тягомотство. Гроскриниц находился в жопе мира, до Нойендорфа надо было дважды пересаживаться.

Он прислушался, не слышно ли шагов Мути на лестнице. Что если она и правда поедет одна?

Если он и колебался, то из-за мысли о тех вещах, что можно было увидеть в доме прабабушки. Он слишком хорошо помнил ту ракушку в коридоре, кожу кобры в зимнем саду (которую прабабушка ошибочно считала гремучей змеей), пилу рыбы-пилы (вообще-то пилорылого ската), чучело кошачьей акулы и особенно, конечно же, молодого черного легуана на полке у Вильгельма — всё слегка походило на Музей естествознания в Берлине: трогать тоже ничего нельзя.

В остальном прабабушка с прадедушкой были странные люди. Когда-то, очень давно, они боролись с Гитлером, на нелегальном положении, нацистское время — они в школе проходили, Вильгельм даже как-то был в школе и рассказывал о Карле Либкнехте, как они вместе сидели на балконе и основали ГДР или что-то в этом роде, никто не понял, но все удивились, какой у него знаменитый прадедушка, даже Фрикель.

А так он был достаточно странным. Ombre[33], говорил всё время, ombre, что за фигня, а прабабушка говорила «пописить», обращалась с ним как с трехлеткой, но удивлялась, когда он не знал столицу Гондураса: эй, слушай, что такое «Гондурас»? Марка мопеда?

Теперь стали слышны шаги, он догадался — всё было пустыми угрозами.

— Маркус, это его девяностый день рождения. Возможно, последний.

— Мне всё равно, — отозвался Маркус и подул на ловца снов, висевшего над ним на рейке с верхнего этажа кровати.

— Мне немного грустно от того, что ты так говоришь, — сказала Муть.

— У меня даже подарка нет, — заорал Маркус.

— Ах, да всё равно, — утешила Муть.

— Это вообще-то не всё равно.

Муть подумала с минутку и у нее, как всегда, появилось решение:

— Подари ему один из своих рисунков с черепахами!

Гроскриниц, остановка называлась «Центр деревни». Их двор находился на окраине, даже за ней. Он шел в трех метрах позади матери — безопасное расстояние, чтобы она не взяла его под руку.

Они прошли по заброшенным путям, мимо бывшего гаража пожарной части, где теперь что-то хранили сельскохозяйственные кооперативы, мимо стройки, где, как всегда, каждый