Алфавит от A до S - Навид Кермани
* * *
Рассказчик сминает листок бумаги, где записал вопросы, которые хотел задать умирающему отцу, бросает в мусорное ведро, потом выуживает оттуда и бросает в угол, потом обнаруживает этот листок у себя в кармане, рядом с пачкой сигарет. «Я думаю, что мог бы написать в три, шесть раз больше вопросов, но меня успокаивает мысль о том, что я никогда не получу ответа ни на один из них. Меня охватывает глубокое и необъяснимое спокойствие, спокойствие, которое нельзя ни с чем сравнить». Тело становится легким, когда его покидает душа. После смерти матери он заметил, что из ее пятидесяти с небольшим килограммов веса одна только душа весила не меньше пятидесяти. Душа покинула мамино тело во время омовения, но осталась рядом, паря в воздухе, трогательная, как мой спящий сын. Да, такая же близкая и все же недосягаемая, душа даровала обещанное спокойствие, которое нельзя ни с чем сравнить. «Это не какая-то тайна, а просто данность».
Душа витала над омывальщицей, которая омывала мамино тело, не лишая его достоинства. Душа вдыхала запах мирры и кедрового масла, которые муж омывальщицы привез из Ливана в бензиновых канистрах. Душа была с нами, когда мы поднимали оставшееся тело в гроб, присутствовала в траурном зале, звучала в флейте и барабанах из Ирана, в песках и садах, которые оживали в центре Кёльна в четверостишиях Руми – «Никто – навеки имя мне». Душа была в чтении Корана в католическом траурном зале, была во мне, когда я произносила речь, была в некоторых гостях, когда они слушали, и сопровождала нас на кладбище, шла под удары барабана к могиле. Душа смотрела на гроб, который имам открыл для заупокойной молитвы, душа смотрела на погребальное одеяние, смотрела на лицо, когда имам приоткрыл его, чтобы прошептать: «Мир тебе». Душа смотрела на незнакомку, которая появилась из-за ткани. Все это я считаю правдой, кроме последнего, возмущенного взгляда. Он приходит ко мне в снах, и я не знаю, чья душа на меня смотрит.
107
Каждое утро, когда я просыпаюсь слишком рано и еще дремлю до семи, особенно в те дни, когда уже тепло, как в разгар лета, и солнечный свет пробивается через щели в шторах, я жду пения птиц. И каждое утро – будто бы газеты еще не сообщили или тишина не напугала меня в первый раз – я удивляюсь тому, что во дворе почти не слышно птичьего щебетания, лишь изредка можно услышать дрозда, воробья или кукушку, но никогда больше они не поют хором. В следующем году или самое позднее через два года мы к этому привыкнем, и тогда уже никто не будет по ним скучать.
Всегда говорят о войнах, революциях, падении стен и систем, новых технологиях или ядерной катастрофе, с которыми начинается новая эпоха, об исторических переломах, потому что природа меняется слишком медленно, чтобы заметить что-то новое. Певчие птицы исчезли из городов за два-три года – что это, если не перелом? Вчера на улице, в кафе-мороженом, я в трех разговорах подряд услышала тревожные нотки вместо радости от того, что уже тридцать градусов, пусть даже на деревьях еще не распустились листья. Летом по дороге в отпуск нам больше не нужно чистить лобовое стекло от насекомых, а министр сельского хозяйства объявляет пчел «системно значимым элементом», таким, как банки или армия.
108
Когда ты, уже смертельно уставшая, выбираешь из множества впечатлений за день то, которое приходит на ум первым, им оказывается заболевшие муж и сын. Они лежат рядом, и ты на подносе приносишь им сухари и ромашковый чай. Вот оно, твое самое сильное впечатление, каким обыденным бы оно ни казалось со стороны – ведь то, что сейчас кажется обыденным, еще две недели назад было за пределами всякого воображения. Неделю назад это казалось утопией.
109
Голос отца звучит ясно и решительно каждый раз, когда я звоню в Тегеран. В своей стране он чувствует себя кем-то, а не просто вдовцом. Сам он говорит: «Здесь меня не оставляют в покое». Каждый день – поездка, встреча, куда его отвозят; родственники берут его с собой, каждый день кто-то другой, как получается. Родственников много, одни – его ровесники, другие – нет, и у этих родственников есть знакомые, с которыми он теперь тоже общается. Да, знакомые родственников теперь сами приглашают его – этого старого брюзгу! У него, вероятно, осталось несколько друзей с тех времен, когда он укладывал волосы, как Джеймс Дин, а мама выглядела как Кэтрин Хепберн – фотография, на которой они лежат на капоте «Лендровера», могла бы быть афишей какого-нибудь американского фильма. После того как Америка вернула шаха на трон, они покинули страну. Сегодня в Иране людей бьют плетьми за то, что они нежничают на глазах у других.
Порой дела складываются лучше, чем ожидалось, – да, судя по голосу, дела отца складываются на удивление хорошо. Прежде он, казалось, был на грани отчаяния, и, сколько бы я ни говорила ему: «Перестаньте, наконец, плакать, надевайте штаны, нет, я вас здесь не оставлю, поторопитесь, ребенок ждет», как будто он сам был ребенком. Я боялась, что вскоре он последует за матерью, и этот исход не казался худшим. Например, тетя, его свояченица, так и не смогла ни вернуться к жизни, ни приблизиться к смерти. Сам отец говорил, что его шаги ведут только к могиле. А теперь – что ему сейчас нелегко, но легче уже не станет. Он уже не ругается, если кто-то покупает ему напитки или стиральный порошок. Всю жизнь он везде ходил пешком, часами. Даже в семьдесят, семьдесят пять лет он в одиночку поднимался на гору, еще несколько лет назад прыгал с утесов на Эльбе и плыл, как Мао Цзэдун.
Сколько раз мы стояли на берегу и высматривали его в море? Плыть за ним не имело смысла – да и в какую сторону? Тут нужна лодка. Как бы то ни было, он всегда возвращался и удивлялся нашей тревоге. «Я же не девчонка», –
